Василий Качалов (1875-1948). Что мы сегодня знаем о нем?
Что он был ведущим актёром труппы Станиславского, одним из первых Народных артистов СССР (1936).
Что его имя носит Казанский драматический театр, один из старейшивасилий качалов актерх в России.
Что до революции Качалов был чем-то вроде городской достопримечательности: вальяжный, барственный, прогуливался он по Кузнецкому мосту, а за ним семенила вереница театралок.
Что Сергею Есенину принадлежит известное стихотворение «Собаке Качалова», начинающееся строками: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…».
Но мало кто знает, что настоящая фамилия Качалова — Шверубович. Еще меньшее количество людей в курсе, почему в рассказе Ивана Бунина «Чистый понедельник» известный артист изображен карикатурно — «с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос».
Давайте чуть больше прикоснемся к его биографии. Вместе подумаем, правильно ли сделал Качалов, бросив Петербургский университет и будущую карьеру юриста ради сцены?
После революции Художественный театр погибал в голодающей стране, в период гастролей по Европе и Америке у артист была возможность остаться за границей, но он предпочел вернуться в Россию. Почему он так поступил?
И почему при всей своей славе, любви близких, уважении коллег и поклонников великий русский актер не чувствовал себя счастливым?
Веселая семейка
Отец Качалова был настоятелем Никольской церкви в Вильно, на редкость артистичным священником, читавшим проповеди так выразительно, что послушать их приходили даже католики. Предка Качалова звали Херувимовым, но прихожане, диковатые крестьяне-белорусы, переделали ее на свой лад: сначала он стал Шверувимовым, а затем и Шверубовичем.
В семьях священников дети обычно шли по духовной части, но в роду Шверубовичей все складывалось по-другому — фантазии и тяги к творчеству у них было слишком много.
Его дядя, тоже священник, мечтал совершить чудо: пройти по воде, аки по суху. В один прекрасный день он собрал своих прихожан и погрузился в лодку вместе со святыми дарами. Доплыв до середины реки Вилии, поднял святыню над головой и ступил на воду. Его спасли, но святые дары утонули — после этого незадачливый чудотворец был лишен прихода и уже не мог служить.
Один из братьев Василия Ивановича собирался стать оперным певцом, другой подался в военные, и в том, что сам он поступил на сцену, для семьи ничего неожиданного не было — после любительских гимназических спектаклей ему прочили именно такое будущее.
Извилистый путь к успеху
…Гимназический, затем студенческий театральный кружок. Любительская труппа, спектакли, сыгранные перед рабочими, снисходительное одобрение рецензентов. Летний театр — публика, состоящая из дачников, первый в жизни актерский оклад в театре петербургского Литературно-художественного общества, принадлежащего Суворину.
Суворин — рослый, страшный старик, тяжело опирающийся на суковатую палку, хозяин и знаменитый издатель, богач и самодур; его имя стало олицетворением продажной журналистики.
Именно Суворин советовал Василию быть настойчивее, самому требовать ролей, иначе он навсегда останется актером второго плана, без имени и положения. А как требовать ролей, когда у него нет никакого влияния?
Суворин относился к сцене как к своей любимой игрушке. В его театре служили артисты с громкими именами, и молодой Качалов, вчерашний студент-юрист, прозябал без ролей в полнейшей безвестности.
Но Суворину юноша был благодарен за псевдоним. Старик сказал, что фамилия Шверубович совсем не подходит для сцены, и Василий долго ломал голову, искал что-нибудь более звонкое. Как-то в кабинете директора ему бросилась в глаза открытая на последней странице газета, а в ней — обведенное траурной рамкой объявление: «Николай Александрович Качалов почил в бозе…» После будут говорить, что Качалов взял фамилию кучера, но на самом деле покойный был астраханским губернатором.
В МХТ Качалов пришел еще в 1900 году, когда здание только строилось. Его присмотрели в труппе знаменитого казанского антрепренера Бородая, куда он перешел из театра Суворина. Тогда, когда он всерьез сомневался — стоило ли бросать Петербургский университет ради сцены? Он и к Бородаю-то пошел ради того, чтобы окончить курс в Казанском университете. Это уже позже его завалили ролями, и молодой актер быстро стал любимцем публики, позабыв об юриспруденции.
Художественный театр открылся 14 октября. Купец Щукин, владелец прежнего театра под названием «Эрмитаж», был человеком крайне мнительным. Старое здание кишело крысами, но Щукин запретил ставить крысоловки и разбрасывать яд: он боялся, что грызуны ему отомстят. Как-то он привел к Немировичу-Данченко цыганку, которая и нагадала эту дату. Тот не был суеверен и согласился на четырнадцатое — хуже-то все равно не будет!
На день открытия был назначен «Царь Федор Иоаннович». Станиславский пытался ободрить занятых в спектакле актеров и собирался произнести речь, но волнение так его скрутило, что он не смог сказать ни слова. И тогда огромный, прямой, как трость, элегантно одетый Константин Сергеевич пустился в дикую пляску, пытаясь движениями выразить то, что не складывалось в слова. Он отчебучил какой-то невообразимый африканский танец, с его губ слетало нечто бессвязное.
Впавшие в ступор актеры таращились на плясуна во все глаза, понимая, что происходит нечто необыкновенное, о чем будут рассказывать многие поколения театральных людей. Станиславский закончил плясать, и его увели отпаивать минеральной водой, спектакль прошел великолепно.
Когда Немирович-Данченко прислал Качалову телеграмму: «Приглашаем на службу в Художественный театр. Сообщите крайние условия», Бородай, чтобы перебить артиста у конкурента, предложил ему пять тысяч рублей в год и бенефис (тот должен был принести еще тысячи полторы).
Шесть с половиной тысяч рублей в год в Российской империи получал не всякий генерал, а Качалову тогда было всего двадцать пять. Но он все-таки принял предложение Немировича, выторговав себе двести рублей в месяц — столько в Художественном театре не зарабатывал никто.
Золотое было время…
Вскоре Станиславский с Немировичем-Данченко пожалели о том, что согласились на условия молодого артиста, которого сами в глаза не видели: Качалова им отрекомендовал уважаемый в театральном мире человек.
В Художественном театре поначалу артиста ждал полнейший крах… Приехав в Москву, он сразу же отправился в ломбард и заложил часы, а потом снял комнату и пошел знакомиться с отцами-основателями МХТ. Немирович-Данченко был учителем его жены. Нина Литовцева, урожденная баронесса Левестамм, окончила Филармоническое училище, где Владимир Иванович вел курс.
Посмотрев игру «двухсотрублевого» артиста, Станиславский заметил, что он совсем испорчен провинцией, и им едва ли удастся использовать его в сколько-нибудь значительной роли. В итоге ролей ему не дали, на репетиции не звали: оставалось лишь дождаться первого жалованья, выкупить из заклада часы и, запрятав самолюбие в карман, вернуться в Казань, в антрепризу Бородая.
Но Василий Качалов остался и продолжал ходить на репетиции «Снегурочки». Сидел в зале, смотрел, как Станиславский работает с актерами, и терпеливо ждал своего часа. И час пробил: когда вдруг некому стало играть царя Берендея, о списанном со счетов актере вспомнили, и уж тут он показал, на что способен!
После репетиции Станиславский бросился его обнимать, а Немирович на следующий день подошел к Качалову с комплиментами, сообщив, что Москва уже полнится слухами о том, что в Художественном появился прекрасный артист. А какой успех ждал его на премьере! Золотое было время…
Удивительная вещь — актерская судьба: после первого показа в театре не знали, как от него избавиться, а затем он раз — и стал лучшим актером! Всего через несколько лет в рецензиях на спектакли фамилия Качалова стояла первой и, если бы на месте Станиславского был другой человек, это не прошло бы ему даром. Но зависть мэтр считал мелким, недостойным для себя чувством.
МХАТ (так он назывался с 1920 г.) стал первой сценой страны, его актеры превратились в театральных богов — Качалова удостоили звания народного артиста, Сталинской премии, двух орденов Ленина и ордена Трудового Красного Знамени. Премьеров окружал почет, они получали огромные зарплаты, но при этом годами сидели без ролей.
О мхатовских забавах и курьезах театральная Москва слагала легенды: одна знаменитость, сильно выпив и встав на четвереньки, пыталась отобрать кость у собственной собаки и была сильно покусана за лицо. Другие, попарившись в «Сандунах» и основательно набравшись, закусывали «свежепойманной» рыбкой — открывали консервные коробки, вытряхивали в бассейн шпроты и ловили их ртом. Каждый погибал на свой лад.
А Василий Качалов работал — первым начал читать со сцены прозу, и это принесло ему новую славу. Но то, что творилось вокруг, не обошло и его — после премьеры «Бронепоезда» Станиславский выговаривал своему премьеру за то, что тот был нетрезв во время важного для театра события, когда на спектакль пришли люди из правительства.
Зачем пролетариату Чехов и Метерлинк?
…Была Россия, был Московский Художественный театр, был его первый артист Василий Качалов. Когда он начинал актерскую карьеру, то мечтал о том, что Художественный театр будет общедоступным, народным.
После революции большевикам и Художественный, и Малый театры казались устаревшими. На них ополчился Мейерхольд, с ними воевал Пролеткульт, на спектаклях новая публика лузгала семечки. Зачем пролетариату Чехов и Метерлинк? Не пора ли сбросить МХАТ с корабля современности? Вот цирк пролетариату нужен, а театр — нет. В зале на галерке сидели студенты, в партере — профессора, адвокаты, статские советники и даже великие князья, а вот народ в Художественный театр не ходил…
В 1919-1922 годах Василий Качалов с группой артистов гастролировал по Югу России, затем в Болгарии, Югославии, Австрии, Чехии, Германии, Дании и Швеции.
Путешествие получилось долгим и затянулось на три года — сначала из красной Москвы на гастроли в Харьков, а оттуда за границу вместе с отступающей белой армией. Затем было короткое возвращение в Москву — и новый отъезд: Художественный театр погибал в голодающей стране, и большевики разрешили ему заграничные гастроли. Станиславский в 1922 году повез труппу в Европу, потом в Америку.
Американские гастроли
За океаном мхатовцев ждал успех, но не деньги, и потерявший после революции состояние Станиславский писал в Москву, что они вернутся домой такими же бедняками, как и уехали, и их ждет смерть в приюте для нищих артистов.
Часть актёров во главе с Качаловым после долгих раздумий в 1921 году все-таки вернулись в Москву. Впрочем, Качалов мог не вернуться в Москву и после Гражданской. В 1919-м, когда Харьков заняли белые, артисты Художественного театра приняли их, как и вся городская интеллигенция, — с распростертыми объятиями: едва в город вошли полки с трехцветными кокардами, на прилавках сразу появилась еда, и даже открылись рестораны. Сын Качалова, Вадим, вступил в белую армию, и спастись от смерти, красных, «зеленых» и тифа ему удалось лишь чудом.
Впоследствии актер охотно рассказывал о чудных нравах американцев — отличных работников, но при этом пьющих, как лошади и по любому поводу пускающих в ход кулаки.
Однажды, перед самым спектаклем, вспоминал Василий Качалов, в Нью-Йорке подрались рабочие сцены — они выкатились на улицу и домолачивали друг друга перед подъездом. Их втащили обратно в театр и разложили в коридоре за сценой. Очухавшись, драчуны принялись, утирая кровь, монтировать декорации и сделали все быстро и хорошо.
Еще Василий Качалов рассказал забавную историю об евреях-эмигрантах из России. Узнав, что настоящая фамилия Качалова Шверубович, они решили, что артист — еврей из Бердичева. Чтобы это проверить, позвонили Качалову в гостиницу. На заданный в лоб вопрос, еврей ли ее муж, Нина ответила, что его отец — иерей из Вильно. Связь была ужасной, и собеседник переспросил:
— Раввин?
— Нет, просто иерей.
— Так значит, он простой еврей!
Община закатила торжественный обед в честь знаменитого еврейского артиста Шверубовича, и Качалов, слушая тосты, не спешил разубеждать выступавших.
Бывшая дворницкая — для первого артиста России
С 1924 года актер работал в Москве, а всего в МХАТ он сыграл 55 ролей.
Раньше Василий Качалов жил в прекрасной квартире. А потом империя рухнула, МХАТ стал тенью самого себя, а Василий Иванович Качалов перебрался во второй этаж бывшей дворницкой, со скрипучими полами и входной дверью, обитой драной клеенкой.
Однако Качаловы не унывали: наконец-то путешествия окончились и у них снова есть дом. То, что по сравнению с прежним жильем он выглядел неприглядно, пустяки: в новой Москве, городе закопченных и насквозь протараканенных коммунальных квартир, дворницкая, располагавшаяся в двух шагах от театра, казалась дворцом.
Василий Иванович с семьей обустроился на новом месте — среди чудом сохранившихся любимых вещей, антикварной мебели и старых книг.
Раз в месяц он отправлялся в театр за жалованьем. Через служебный вход по красной ковровой дорожке поднимался к кассе, по пути вежливо раскланиваясь со встречными, не важно, кто это — известные артисты или люди из костюмерной. Подходил к окошку кассы, здоровался и неодобрительно таращился на появлявшиеся перед ним советские небрежно отпечатанные бумажные червонцы. Не рубли, а мусор, но на них все-таки можно купить еду и кое-что из одежды — если она есть в магазинах.
Тяжкий крест
Спустя годы, Василий Качалов, несмотря на седину, по-прежнему был неотразим. Семья у него была крепкая, но быть женой Качалова было сущим несчастьем. Окружающие считали, что бедную Нину Литовцеву можно было только пожалеть. Легко ли жить с человеком, мужское обаяние которого таково, что во время спектаклей партнерши млеют от его прикосновений, а поклонницы ходят за ним стайкой, словно цыплята за курицей?
Околотеатральные люди поговаривали, что хромота, заставившая Нину на несколько лет оставить сцену, — последствие одной из его измен: несчастная-де выбросилась из окна. На самом деле виной всему неудачная операция.
Однако дыма без огня не бывает. Барышни в Качалова влюблялись бесконечно, поклонницы роились вокруг него, как мотыльки, а он был не святой. Но в их семье соблюдались все внешние приличия, и он никогда не ставил жену в неловкое положение. Литовцевой многие завидовали, но на самом деле ей выпал тяжкий крест…
Жена все ему прощала, неутомимо сновала по дому, стараясь сделать все, чтобы ему было комфортно. Если он простужен, Нина ни за что не выпускала его на улицу без шарфа и, провожая, требовала, чтобы не дышал глубоко.
— …Тогда я совсем не буду дышать.
— Не дыши!
В Казань, к Бородаю, Нина поступила на год позже Качалова. И в Москву Василий Качалов уехал уже человеком женатым. Через год после мужа в труппу Художественного театра поступила Нина. Успех пришел и к ней, пусть не такой громкий, как у Качалова. Поначалу ее называли одной из самых обещающих молодых актрис Художественного театра. А потом случилось несчастье, и карьера ее оказалась сломана.
Василий Качалов знал, что в их жизни может измениться решительно все: рухнет Художественный театр, на подмостках восторжествует Пролеткульт, он останется без ролей, большевики запретят пьесы Чехова — но жена по-прежнему будет заботиться о том, чтобы он не вышел из дома без шарфа. Тут он не ошибся, хотя о его семье, по-прежнему говорили всякое.
Уверяли, что якобы Василий Качалов близок с молодой актрисой Художественного театра, и ее дочь, часто жившая в их с Литовцевой доме, на самом деле рождена от него. Говорили много чего — но жена все так же хлопотала вокруг него, заботилась о его покое и здоровье, крестила Качалова, когда он выходил на улицу, и благоговейно вручала ему трость.
Двадцать лет спустя
С похоронами театра Василий Качалов не угадал… Роль от автора в «Воскресении» (по Л.Н. Толстому, 1930), где он выступил как чтец-актёр, стала одной из вершин его творчества. Он много работал на эстраде и на радио, создал особый жанр эстрадного исполнения драматических произведений — «монтажи», в которых играл по несколько ролей.
В МХАТ Василий Качалов считался старожилом. Двадцать два года спустя уже мало, кто, кроме него, помнил, почему к притолоке двери МХАТ, ведущей на сцену, прибит валенок, самый обычный старый валенок. Что это, как он тут появился? Но он — то знал, что валенок трогать нельзя — он прибит ради Станиславского. Константин Сергеевич был высок, гримируясь, целиком перевоплощался в своего персонажа — где ему думать о каких-то дверях? А притолока находилась на уровне его лба, и после того, как мэтр несколько раз со страшной силой врезался в нее головой, над дверью и появился валенок…
Во время Великой Отечественной войны Василий Качалов находился в эвакуации сначала в Нальчике, а потом в Тбилиси. Тогда же ему пришлось пережить ужасную личную трагедию: его сын Вадим оказался в плену. Он вернулся на родину только в 1945 году, а до этого принимал участие в партизанской войне в Италии, куда ему удалось бежать из лагеря.
В 1942 году Василий Качалов вернулся в Москву и сразу же включился в свой прежний рабочий ритм. В это время он готовил для эстрады «Василия Теркина» и главы из «Тихого Дона». После прорыва блокады Качалов с первой же группой актеров отправился в Ленинград.
Ничто человеческое не чуждо…
Вот как вспоминает о повседневной жизни Василия Ивановича его современница О.И. Пыжова:
— В последние годы Василий Качалов вставал поздно, потому что не спал часов до четырех, он читал и готовил программы концертов. Завтраком его кормили сестры — Александра Ивановна и Софья Ивановна. Готовили ему завтрак несколько особый, у Качалова был диабет, и по утрам он ел один. Вокруг него садились собаки, и он раздавал им кусочки еды…
В доме у Качаловых перебывала масса собак, среди них были и породистые, и совсем простенькие дворняжки. Василий Иванович очень любил животных. Перед войной он был хозяином четырех собак и двух кошек. Поэтому в доме часто заводились котята и щенки, их сажали в специальный большой ящик с высокими стенками. Качалов притаскивал этот ящик в столовую и часами, иногда до глубокой ночи, сидел и смотрел в ящик, как в аквариум с дивными рыбками.
Часа в два ночи домочадцы могли проснуться от его счастливого смеха — он хохотал над проделкой какого-нибудь малыша. Пока все в доме спали, он вытаскивал всех этих кутят и котят на пол, они ползали вокруг него, а он блаженствовал, наблюдая их повадки. Смотрел, как они ссорятся, мирятся, как устраиваются друг около друга… Ночью никто не мог сделать замечания, что его питомцы портят паркет.
Звери его смешили своей естественностью, откровенностью и необыкновенной серьезностью. Как-то молодой петушок залез на забор, набрал воздуху и только начал кричать свое «ку-ка-реку», как свалился с забора — сил не хватило. Качалов был просто счастлив увидеть эту сцену…
Самым отвратительным пороком Василий Качалов считал хамство, не грубость, не резкость, а хамство… Другим непростительным проступком, по его мнению, была бестактность.
Часто, когда его жена Нина с какой-нибудь подругой сидели где-нибудь в гостях и начинали над кем-то хихикать, спорить или делать замечания, Качалов был на страже. И, когда ему казалось, что дамы зашли слишком далеко, он наклонялся к ним и делал знаки глазами, шевелил бровями и тихо приговаривал «Такте, такте!..» Особенно часто жене приходилось слышать это его знаменитое «французское» словцо, когда ему казалось, что домочадцы недостаточно вежливо и приветливо встречают тех его особых друзей, с которыми он поддерживал отношения отдельно от них…
Он любил бывать в обществе людей, которых называл смешными. Смешным человеком он мог назвать и академика, и маленькую девочку. Он вообще делил людей на смешных и неприятных. Смешные — это те, в ком он чувствовал талант жизни и особую, непритворную наивность. Ему нравилось общество таких людей, он легко с ними разговаривал, любил на них смотреть. Они его умиляли, не утомляли, он черпал в общении с ними душевные силы. При всем своем уме и мудрости, Качалов был наивен…
А еще в нем жило неистребимое любопытство к телефону. Если он работал, не хотел отвлекаться, а в это время звонил звонок, у него никогда не хватало сил побороть свое любопытство и не подойти.
— Я слушаю! — говорил он противным, скрипучим голосом, бездарно имитируя какую-то несуществующую домработницу. Конечно, этот «прием» знали, но, поддерживая игру, вежливо просили к телефону Василия Ивановича.
— Сейчас! Посмотрю! — гнусавила «домработница», и наступала пауза. Затем Василий Иванович имитировал звук шагов, басом откашливался и уже разговаривал за себя. Узнать, кто его спрашивает, у него не всегда хватало мужества, и, чувствуя свою вину, он, по существу, отвечал на любой звонок, так что эта его игра в домработницу затевалась совершенно зря…
Несчастный человек?
В Качалове жила великая жалость к людям. Как-то О.И. Пыжова спросила его, когда он уже был в большой славе и его еще не мучили болезни:
— Вася, скажи мне, ты счастливый человек?
Он подумал и ответил не сразу, но определенно:
— Нет.
— Ну почему же, Вася? Тебе судьба дала все!
— Не знаю… Слишком много несчастных людей вокруг, и им ничем нельзя помочь.
И действительно, Василий Качалов очень тонко ощущал людей незащищенных и внутренне сразу вставал на их защиту. И делал это он независимо от того, нравился ему человек или нет. Важно было, что человек нуждается в защите, в помощи, и поэтому он помогал ему, а не потому, что кто-то ему понравился.
Качалов умел дружить с людьми. Именно дружить, а не разрешать себя обожать. По вниманию, с каким он слушал человека, по тому, как он с ним серьезно и спокойно разговаривал, было понятно, что Качалов нужен этим людям и ему самому встречи с этими людьми действительно необходимы.
Когда близкие подтрунивали над его друзьями, он мужественно и серьезно отстаивал права этих людей на его время, на его внимание и даже на любовь. И поколебать его в этой верности было невозможно. Из его кабинета знакомые выходили с ясными, успокоенными лицами. Домашним всегда казалось, что вот так должны выходить пациенты от знаменитого врача, который утешил или подсказал лечение. Многим людям Качалов был нужен не как известный артист, а как хороший человек. И он ценил эти глубокие человеческие связи и был благодарен за них судьбе.
Ушел из жизни Василий Качалов 30 сентября 1948 года в Москве, похоронен на Новодевичьем кладбище.
После смерти мужа его жена, Нина Литовцева, лишилась рассудка.
Подготовила Россинская Светлана Владимировна, библиотекарь — библиограф; e-mail: rossinskiye@gmail.com