Новый сезон в театре «Колесо» начался с премьеры по книге Николая Островского.
Можно было бы посчитать премьерный спектакль «Колеса» «Как закалялась сталь. История одной жизни» революцией отдельно взятого театра, решившегося перечитать Николая Островского накануне столетия Великой Октябрьской… Но неожиданно для меня оказалось, что этого бригадного комиссара и писателя театры России сегодня ставят. Может быть, не так активно и постоянно, как его счастливого однофамильца Александра Островского, но все же ставят, иногда сообразуясь с календарями и фестивалями, иногда чтобы поспорить с пафосом былых постановок или преодолевая бесспорное обаяние старых экранизаций.
И уж что совсем удивительно: будто сговорившись, театры уходят в программках, афишах или презентационных разговорах от упоминания авторов инсценировок или сценариев. Нет автора новой драматургической основы спектакля и в программке «Колеса». И это наверняка не случайность. В нашем случае совсем уж неожиданная, поскольку на театре появилась не просто новая «Как закалялась сталь», а «История одной жизни». С письмами и воспоминаниями Островского, с текстами из выступлений Владимира Ленина и Анатолия Луначарского, с цитатами из Демьяна Бедного и сочинениями школьников. Даже с некими «откровениями современной молодежи».
Школьный анекдот
В начале начал Школьница Елены Добрусиной первой выходит на сцену. Чтобы рассказать веселым и задорным пионерским голосом анекдот про все на свете перемены политической власти. Ленина, Берию, Сталина и Брежнева в первую реплику Школьницы на уроке истории компактно вписали. Со всеми выводами и обобщениями. Со всеми «откровениями» современной молодежи. Ее ли взгляд на персонажей из первого советского бестселлера визуализировался на сцене — вопрос, который мог задать себе внимательный зритель.
Режиссер Михаил Чумаченко и главный художник театра Сергей Дулесов пошли на минимальные сценографические определения времен и судеб. Прожекторные колонны дают свет, перемещаются по сцене, становятся ступенями и укрытиями для персонажей спектакля. Они, да еще потрепанный жизнью забор, делают хронологическую нарезку из событий и дат, высвечивают лица и реплики героев. Но чем дольше длится спектакль, тем они кажутся мне настойчивее, чем декорация; назойливее, чем осветительные приборы; тяжелее, чем хотелось бы девичьим рукам любимой девушки Павла Тони Тумановой (артистка Марина Филатова); бесстрастнее, чем свет в чьей-то значительной судьбе. Пусть это даже судьба советской власти.
Советская власть
Алая накидка советской власти появляется на сцене трижды. В четвертый раз заслуженная артистка России Ольга Самарцева играет уже не власть, а редактора некоего журнала, куда Павел попытался пробиться со своими литературными произведениями.
Власть Самарцевой идет. Она харизматична, жестка, сильна и красива в каждом выходе на сцену. Она перечитывала цитаты Ленина вместе с режиссером и точно знает, что мысли вождя мирового пролетариата о формализованности школы сегодня прозвучат так, что заставят зал задаться вопросом, о каком времени в реформах образования шла речь в реплике советской власти.
Извозчик
Старик-извозчик является залу только в начале и в финале спектакля. Но большой народный артист и мощный человек Евгений Князев вносит в ритм спектакля иную, неожиданно притчевую интонацию, которая делает в своих сценах индустриально-политический ритм спектакля гораздо современнее и проникновеннее, чем школьный пролог девочки с большущей красной звездой на белом переднике.
А когда ближе к финалу Автоном Петрович Андрея Чураева и Афанас Кириллович Сергея Максимова вдруг говорят, что вспоминается им отчего-то Шлема Зельцер, я с радостью соглашаюсь с сомневающимися и неприсоединившимися.
Я тоже помню Шлему, потому что эта маленькая хрупкая жизнь на сцене в руках Романа Касатьева стала… живой, трогательной, теплокровной жизнью. Без перебора, без анекдота, с почти чистой еврейской интонацией Роман Касатьев делает тот самый «минус пафос», о котором наверняка мечтали в театре, задумывая эту постановку.
Павка Корчагин Владимира Губанова ко второму акту становится таким горячим, что о него можно обжечься. Пафос это или антипафос спектакля, сказать не берусь, но изматывающий, отчаянный, смертельный бег по кругу героя отзывается и болит. И это та боль, которой в театре всегда радуешься и в которую веришь.
Может быть, я не против была бы в этой истории «поболеть побольше». Может быть, голос Владимира Высоцкого в последней сцене «Истории одной жизни» добирает того сердечного и честного непафоса, которого недодал спектакль?
Да, жизнь — не шпалы, которые когда-то укладывал Павка, строя узкоколейку. Она длиннее, чем рельсы.
Наталья Харитонова, «Площадь Свободы»
mail-ps@mail.ru