Международный фестиваль искусств «Классика Open Fest» по традиции дарит своим поклонникам новые талантливые имена. Одно из них – Иван Великанов. Выпускник Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского, основатель и руководитель первого в России ансамбля старинных духовых инструментов Alta Capella и Камерного оркестра Тарусы.
– Иван, вы приехали к нам известным музыкантом со своим собственным именем. Но ваша фамилия так и притягивает разные биографические ассоциации. Откуда корни?
– В принципе других музыкантов в моей семье нет. А Великанов – это армянская фамилия Валиханян, переделанная прадедушкой на русскую. Соответственно, я на одну восьмую часть армянин.
– Вы родились в Париже и начали заниматься музыкой именно там…
– Дедушка в детстве очень хотел стать музыкантом. Профессионалом не стал, не сложилось. Это было трудное время. У папы то же самое, но он выдающийся меломан. Многие меломаны знают о музыке в пятнадцать раз больше, чем музыканты. Вот он именно из тех. Так что деду и папе я больше всего и обязан тем, что стал музыкантом. Еще в довольно раннем детстве дед и папа одновременно решили, что я музыкант.
– А что думал тогда про все это сам Ваня Великанов?
– А я не помню того времени, когда я не считал себя музыкантом. И у меня никогда не было бунта против этого. Я родился во Франции в семье эмигрантов и ни в какую музыкальную школу там не пошел. Просто тогда в моей жизни появился замечательный музыкант Леонид Карев, который был студентом Московской консерватории, сбежал из Советского Союза и, собственно говоря, просто жил у нас дома первое время. Мне было пять. И Леонид стал заниматься со мной музыкой. Он не только учил меня играть на фортепиано, но и помогал мне записывать какие-то первые музыкальные идеи.
– А они у вас в то время уже были?
– Да. Так сложилось, что в свои пять я считал, что главное для меня – как раз сочинение музыки.
– У вас есть взрослые победы во взрослых композиторских конкурсах. Что пишете сегодня?
– В последние годы я больше занимаюсь дирижированием и исполнительством старинной музыки на исторических инструментах. Причем иногда очень старинных – это средние века, ренессанс и барокко. А сочиняю я довольно редко.
– Почему?
– Если человек серьезно сочиняет с пяти лет, то в двадцать лет он одновременно человек молодой, но в то же время уже и композитор с пятнадцатилетним стажем. И молодой человек, как это было со мной, не понимает, как к этому относиться. Ведь к этому времени он должен был осознать себя по-новому, как взрослый композитор, пишущий музыку, по гамбургскому счету. Уже независимо от того, умиляются ли от этого бабушки и тетушки или какие-то добрые друзья.
– Вы искали себя?
– Когда я учился в консерватории, в эпоху чудовищного музыкального плюрализма, который и сейчас наблюдается и уже никогда, конечно, не исчезнет. Кто-то выбирал то, что широкая аудитория вообще не поймет. А кто-то пытался творить музыку в духе Свиридова, которую воспримет любой человек. И это вообще было странно: люди с разных планет учатся в одних аудиториях.
– Ну, мы все по большому счету – разные планеты…
– Нет, Моцарт и Гайдн – это не разные планеты. Или пример: вместе с Моцартом учился русский композитор Березовский, и его инструментальную музыку стилистически отличить от произведений Моцарта довольно трудно. Потому что это один стиль. Все потому, что люди раньше, в течение многих веков, почти ничего не знали о разных музыкальных стилях и направлениях, кроме того стиля, в котором, собственно, сочиняли они сами, их сверстники и учителя.
– Да, вспомнила: вам принадлежит мнение, что Моцарт был бы сегодня двоечником по современным меркам.
– Совершенно верно. Из-за кругозора. Ну какой у него мог быть кругозор? Что он знал про космос, про Индию, про Россию? Ничего. А сегодня трудно себе представить серьезного австрийского композитора, который понятия не имеет, кто такой Достоевский. У нас же огромные возможности. И для меня это оказалось очень сложным в моем композиторском творчестве. Я не смог и не захотел «вписаться», так сказать, ни в одну партию. И то, что я ни в одной из них так и не оказался, я считаю возможно моей единственной формальной победой на композиторском поприще.
– Такой выбор в творчестве идет через душу, а у вас сложилось волевое решение…
– Я не могу писать музыку, которая будет похожа на Свиридова, или создавать ту, в которой появятся звуки, которые мы с трудом можем назвать музыкальными, если мы слушаем музыку ушами предыдущей эпохи, скажем так. Вот вы говорите про душу. Но какую душу может тронуть музыка, в которой уху не за что зацепиться? Музыка должна сообщать что-то не только душе, но и мозгу тоже. Это очень сложная ситуация, связанная с тем, насколько разошлись пути музыки популярной и серьезной и насколько сложны компромиссы в этом поле.
– В том, что вы предпочли работать со старинной музыкой, было желание идти своим путем?
– Отчасти. Когда мне было одиннадцать-двенадцать лет, я пел как дискант. Так получилось, что я познакомился с Лидией Анатольевной Давыдовой. Тогда она была руководителем легендарного ансамбля «Мадригал», созданного Андреем Волконским, с которым я тоже был знаком еще во Франции. И она была очень рада принять в ансамбль мальчика, который будет петь сопрано. Потому что те же кантаты Баха предполагали, что их должны петь мальчики. Во времена Баха голос ломался гораздо позже, в семнадцать-восемнадцать лет. А у меня сломался в четырнадцать. Мало кто в четырнадцать может петь такую сложную музыку. Более того, и я тоже в свои четырнадцать не мог справиться со всеми ариями Баха, которые мне поручались. Но мне очень нравилось, что я пою именно ту музыку, а не «Аве Мария» или какие-нибудь советские песни. Я сам делал переложения, оркестровки, и меня всегда интересовало, как звучал оригинал, что предполагал автор. Я уже варился в этом котле.
– А когда вы принимаете старинную музыку, когда дирижируете, какие у вас с ней отношения? Между вами дистанция?
– Когда много занимаешься такой музыкой, возможно, начинаешь слышать ушами людей из той эпохи. Дистанция – то, что безусловно ощущаю по отношению к китайской опере. Или когда я слушаю турецкую музыку, чувствую, что понимаю в ней очень мало.
– Ваши дети – будущие музыканты?
– У меня трое детей. Старший ребенок – Юлиан Иванович – учится играть на валторне. Иван Иванович немножко начал играть на блок-флейте, а Георгий Иванович еще очень мал, чтобы на чем-нибудь играть. Им одиннадцать, шесть и четыре.
– На каком-нибудь рок-концерте в качестве зрителя вас встретить удастся?
– Нет, честно признаюсь: я не люблю этого. Я очень остро чувствую пульс музыки и считаю, что он должен быть внутри. А тут он вытащен наружу, как будто так вытаскивается наружу и наше подсознание. Зачем? Оно на то и подсознание, чтобы оставаться внутри. Когда рок начинался в Америке, это был практически публичный секс. Я не ханжа, просто для меня эта стихия дикая, необузданная, неестественная. И это не то, что мне хочется слушать. Для меня это, как правило, агрессивный примитив. С подросткового возраста я категорически отодвигался от мира масс-культуры, который ко мне не имеет никакого отношения. С возрастом я стал гораздо более толерантным. И тем не менее, если в кафе звучит музыка, в которой очень агрессивны ударные или слишком пошлая мелодия, мне тяжело.
– А что вы слушаете, когда ведете машину…
– Я не вожу машину. У меня ее нет. И я не люблю наушники.
– Иван, что вы можете сказать об опыте молодежного симфонического оркестра, с которым встретились в Тольяттинской филармонии?
– В принципе даже удивительно, что в России сегодня происходят такие замечательные вещи, потому что жизнь сейчас здесь не такая простая и легкая. А при этом летом, в период каникул, сюда приезжают совсем юные люди, которых никто специально не неволит. Они приезжают с тем, чтобы здесь день и ночь музицировать, повышать свой уровень. Я, возможно, первый раз в жизни оказываюсь в ситуации, где никто не ноет, что у него очень много работы. Первый раз в жизни вижу, что люди в перерывах продолжают музицировать вместе, понимая, что в какой-то период жизни нужно взять количеством. Это правильно. Я, например, иногда ощущаю, что в юности мне как раз не хватило этого количества. У этих молодых людей есть возможность погрузиться в музыку. Конечно, это бальзам на душу.
Наталья Харитонова, «Площадь СВОБОДЫ»