Если мы обратимся к основным вехам жизни художника, то вряд ли сможем понять, чем отличается его биография от биографий других художников его времени. Потому что биография у Петрова — Водкина самая обычная.
Имея в преподавателях известных русских живописцев — Валентина Серова, Исаака Левитана, Константина Коровина — Петров — Водкин считал себя везунчиком. Отчего же его друзья думали, что он неудачник?
Что за озарения — наваждения посещали художника? На самом ли деле он обладал даром предвидения?
«Ты прежде Петров, а потом уж Водкин»
Родился будущий художник 24 октября 1878 в Хвалынске Саратовской губернии
в семье сапожника. Отец с детства учил его своему ремеслу. Кузьме же хотелось чего-то необыкновенного, и вот этого-то он никак не мог найти в изделиях Сергея Федоровича Водкина. Отец был далеко не последним мастером в своей профессии и славился на весь родной Хвалынск — небольшой пыльный городок, затерявшийся где-то на пути из Самары в Саратов.
Особым спросом пользовались его «сапоги с форсом», скрипевшие на всю улицу. Девки млели от восторга. Даже их мамаши благосклонно принимали женихов в обувке от Водкина — несмотря на фамилию, он был уважаемым человеком. Это дед его — Петр, от которого и пошла фамилия, слыл некогда первым городским пьяницей. Сам же Сергей Федорович, к удивлению окружающих, был трезвенником. И даже фамилию решил подправить: стал называть себя Петровым-Водкиным.
Правда, его сына Кузьму, родившегося 24 октября 1878 года, в метрической книге Крестовоздвиженской церкви Хвалынска все равно записали Водкиным. Но отец не уставал наставлять отпрыска: «Ты прежде Петров, а потом уж Водкин». Так что свои первые рисунки юный Кузьма подписывал «Петров». Ну а уж когда собрался уезжать из родного города, бумаги на Петрова-Водкина выправил.
С благословения матери, Анны Пантелеевны, Кузьма познакомился с хвалынскими иконописцами. Пару лет у них проучился, да все зря. Не принимали они его работ: «Уж больно твоя Богородица похожа на реальную бабу с ребенком! И глазами зыркает, словно мужика ищет. Сущее непотребство!»
Отец тоже ругался: «Не хочешь быть сапожником — другим делом займись!» Но какие дела в захолустном Хвалынске? Парни, окончившие с Кузьмой четырехклассное городское училище, пили напропалую. А захмелев, шли поразмяться в кулачном бою. Возвращались в разорванной одежде с кровоподтеками. Вот и все развлечения. Не жизнь — маета и зверство! Но Кузьме повезло…
Везунчик или неудачник?
Ему вообще часто везло. Еще мальцом заплыл на середину Волги и обомлел — вокруг только вода и небо, и нет никакого суетного мира! Вздохнул поглубже и погрузился в эту вечную прохладность воды. Дурачок был, не понимал, что тонет. На его счастье, на берегу оказался лучший пловец Хвалынска — перевозчик Захаров, он и вытащил. Но какое тогда было ощущение вселенского покоя!
Однажды в драке огромный мужик заехал Кузьме кулачищем прямо в лицо. Мальчишка упал на землю и почувствовал нечто странное: вместо боли — восторг. Он увидел, как земля закругляется по краям, ощутил планету как огромный живой шар и себя как часть этого шара. Тогда решил — наваждение. Теперь-то понимает: еще одна удача — озарение. Именно тогда он воочию увидел сферическую перспективу, о которой другие художники только робко толковали. Именно так и надо нарисовать небесный свод на новой картине — огромной круглой линией далекого горизонта. В мастерской он — бог, способный на холсте создать свою Вселенную.
Надо, наконец, написать такое полотно, чтобы все поняли, что он — настоящий художник! Каково это — всю жизнь слышать, что ты неудачник! Приятели, с которыми Кузьма Петров-Водкин учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества — Сарьян, Ларионов, Кузнецов, Машков, — уже достигли известности. А он, несмотря на то, что и его картины охотно берут на выставки — все еще «подающий надежды». Это в тридцать четыре года-то!
Вечный студент
Он ведь постоянно только и делает, что учится: два года — в Саратовских классах живописи, два года в — петербургском Центральном училище технического рисования. Потом — семь лет в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. А это, между прочим, лучшее художественное училище страны! Преподаватели — признанные русские художники: Валентин Серов, Исаак Левитан, Константин Коровин!
Кузьме и там необыкновенно повезло: сам Серов взял его в ученики, а ведь желающие попасть в класс к этому мастеру по несколько лет ждали. Признав талант девятнадцатилетнего ученика, Серов посоветовал ему не ограничиваться живописью и развиваться всесторонне. Тогда-то Кузьма и записался на курсы физики, химии и космогонии, где узнал, что Земля — лишь крошечная планета, плывущая сквозь бесконечный космос.
Красный чудо — конь
Однажды Петров-Водкин зашел на выставку палехских икон, увидел юного Георгия Победоносца на резвом коне и понял: на полотне должен быть не гнедой, а написанный киноварью алый конь — символ обновления всего сущего. И нагой отрок на нем — образ человечества, хрупкого, но гибкого, готового к переменам.
Весной 1912 года художник начал работу над полотном «Купание красного коня». Предварительные рисунки не содержали и намека на символический подтекст — Петров-Водкин предполагал изобразить бытовую сцену: «В деревне была гнедая лошаденка, старая, разбитая на все ноги, но с хорошей мордой. Я начал писать вообще купание. У меня было три варианта. В процессе работы я предъявлял все больше и больше требований чисто живописного значения, которые уравняли бы форму и содержание и дали бы картине социальную значимость».
Осенью 1911 года ему показывал свою работу ученик Сергей Колмыков. Она называлась «Купание красных коней»: в воде плескались желтоватого цвета люди и рыжие лошади. Кузьма Сергеевич охарактеризовал ее весьма жестко: «Написана точно молодым японцем».
Повлияла ли работа ученика на Петрова-Водкина, и в какой момент деревенская лошадь превратилась в чудо-коня, неизвестно. Однако известно, что позже Колмыков писал в дневниках: «На этом красном коне наш милейший Кузьма Сергеевич изобразил меня. Только ноги коротки от бедра. У меня в жизни длиннее».
Есть и еще два претендента на роль прототипа всадника. Летом 1912 года Петров-Водкин писал двоюродному брату Александру Трофимову: «Картину пишу: посадил тебя на лошадь…» Существует и мнение, что художнику позировал Владимир Набоков (так считает Александр Семочкин, бывший директор музея писателя в Рождествено). Кто из трех претендентов отображен на финальной версии картины, неизвестно. Художник мог вспоминать обо всех мальчиках, создавая символический образ юного всадника.
Петров-Водкин понял, что купание коня должно происходить не в какой-то тихой заводи, как ему поначалу казалось, а прямо-таки на планете Земля.
Сегодня эксперты утверждают, что всадник на коне напоминает традиционный для русской иконописи образ Георгия Победоносца — символ победы добра над злом. В то же время в облике наездника, внешне совсем не похожего на простого деревенского мальчишку, художник показал типичные утонченные черты петербургской богемы начала века, далекой от народа.
Красный конь. Окрашивая коня в необычный цвет, Петров-Водкин снова использует традиции русской иконописи, где красный является символом величия жизни, а иногда обозначает жертву. Неукротимый конь часто присутствует и в литературе как образ могучей стихии родной земли и непостижимого русского духа: это и «птица-тройка» у Гоголя, и летящая «степная кобылица» у Блока.
Розовый берег. Яркий розовый цвет ассоциируется с цветущими деревьями — образом райского сада.
Водоем. На картине не конкретное место у какого-то реального водоема, а пространство Вселенной. Синезеленые краски соединяют мир земной и мир небесный.
Зеленый цвет — напоминание о цветущей, вечно продолжающейся жизни, а отраженное в водоеме синее небо — отсыл к помыслам о мире высшем.
Фигуры купальщиков. Петров-Водкин никогда не изображает мимолетного движения. Во всех его работах действие словно замедляется, фигуры приобретают ритуальную неподвижность. Кроме того, тела мальчиков лишены и намека на индивидуальность. Это юноши «вообще», во всей красоте пластического совершенства. Они совершают плавный хоровод в вечном круговороте дней.
Публика впервые увидела «Купание красного коня» в Москве в 1912-м на выставке объединения «Мир искусства». Картина висела над дверью зала и произвела эффект разорвавшейся бомбы. Хвалили все. Сам корифей русской живописи Илья Репин, который раньше картины Петрова-Водкина называл не иначе как «возмутительным безобразием неуча», а его самого «рабьей душой», долго стоял у полотна и наконец вынес вердикт: «Талантище!»
А Александр Бенуа восторженно прокомментировал: «Как все абсолютно новое, это образец гениальности!» Кузьме оставалось только чесать затылок: конечно, что может быть «новее» иконописи, которую он взял за образец?
Известный критик 1910-х годов Всеволод Дмитриев, печатавший рецензии в «Аполлоне», едва ли не самом знаменитом журнале того времени, назвал картину «высоко поднятым знаменем, вокруг которого можно сплотиться». Однако последователей у Петрова-Водкина не нашлось: слишком странной и недосягаемой была его манера. В советские годы картину трактовали как предчувствие наступления революционных пожаров в России. Художник считал иначе. Когда началась Первая мировая война, Петров-Водкин сказал: «Так вот почему я написал «Купание красного коня»!»
Картина стала культовой. Ей посвящались стихи и поэмы. Мелодекламацию модного поэта Рюрика Ивнева даже положили на музыку:
Кроваво-красный конь,
К волнам морским стремящийся,
С истомным юношей на выпуклой спине…
Кузьма слушал этот бред в Петербургской филармонии, куда его чуть ли не под конвоем привела жена Мария. Смотрел на сцену и злился: вечер поэзии Пушкина уже третий месяц откладывают, а всякие модные декламации в чести. В антракте к нему протиснулся поэт — высокий юноша в темной бархатной блузе с шелковым бантом. «Бархатный» Рюрик окинул Кузьму томным взглядом и проворковал:
— Сколь прекрасен ваш алый конь и юноша-мессия!
Художник опешил. Он вообще тяжело сходился с людьми. Несуразный, большеголовый, грубовато скроенный природой, он так и не овладел искусством светского разговора. Вот и теперь брякнул:
— Конь хорош, не спорю. А вот мессия-то с голым задом!
«Бархатный» поэт в недоумении воззрился на «культовую фигуру живописи», но тут, как всегда вовремя, подоспела Мария и начала разводить политес:
— Мы необычайно ценим ваше творчество, месье Рюрик!
Надо же — «месье Рюрик», с ударением на последнем слоге! — Кузьма старался не расхохотаться. Да, ловка Мария, лопочет, словно графиня. Не то что он — вечный сын сапожника…
А ведь когда Кузьма впервые встретил свою будущую жену, она всего лишь разносила еду постояльцам дешевого пансионата, который держала ее мать. Пансионат находился в местечке Фонтене-о-Роз под Парижем и охотно принимал небогатых путешественников из России. Отец Марии, носивший фамилию Йованович, был сербом по происхождению, и его жена с дочкой вполне сносно освоили разговорную русскую речь.
В Германию на велосипеде
Ну а уж как попал за границу Кузьма Петров-Водкин — это отдельная история…
Случилось это еще в годы московского учения. На каникулы было принято выезжать на этюды. И почти все соученики Кузьмы отправлялись за границу. Ему же приходилось тащиться к родителям в Хвалынск: на заграничные разъезды денег не было. Да и откуда им взяться, если он учился на «благодетельские средства»?
В 1895 году мать, работавшая прислугой в богатых купеческих домах, показала его работы сестре своей хозяйки — Юлии Ивановне Казариной. Та была замужем за богатым купцом-хлеботорговцем и приняла участие в жизни талантливого мальчика. С тех пор каждый месяц она посылала Кузьме двадцать пять рублей. Конечно, с голоду не умрешь, но и по заграницам не поездишь. Но Кузьма — парень ушлый: нашел выход.
Одна из московских газет пообещала оплатить поездку в Европу тому, кто отважится добраться из Москвы до Парижа на новом модном средстве передвижения — двухколесном велосипеде. Вот Кузьма с приятелем Владимиром Сорохтиным и отважились.
От Москвы до Варшавы добрались за двенадцать дней — это по сто верст в день. Стерли руки-ноги, а Кузьма еще и зад. У Владимира к тому же и велосипед сломался. Дальнейший путь друзья проделали порознь: один — на поезде, другой — на велосипеде. В Бреславле поменялись транспортом. Из Бреславля Владимир покатил на велосипеде, а Кузьма поехал поездом в Мюнхен. Там в знаменитой рисовальной школе Антона Ажбе училось много русских: Билибин, Грабарь, Кандинский… В итоге, Кузьме опять повезло: товарищи собрали для него немного средств по подписке — хватило на пару месяцев занятий и обратный билет в Москву.
В долгожданный Париж Кузьма сумел попасть только через пять лет. К тому времени он уже окончил Московское училище, немного подрабатывал сам и все еще получал свои благотворительные двадцать пять рубликов. Да много ли ему надо? Словом, двадцатисемилетний художник на несколько месяцев махнул сначала в Италию, а в мае 1906 года наконец оказался в Париже.
«Я на вас женюсь!»
И почему он так стремился в этот город? Словно знал, что найдет там свою любовь…
Вообще-то с любовью у застенчивого и грубоватого Кузьмы не ладилось. Ну не нравился он девушкам! Единственный раз в жизни на него обратила внимание сестра одного его знакомого гимназиста — темноволосая странная девочка Леля. Кузьма ходил за ней по пятам, и когда она улыбалась, сыну сапожника сыну казалось, что земной шар шатается вместе с ним.
Но однажды на Покров, когда все играли в предсказания судьбы, он взял в свою большую ладонь худенькую руку девушки и вдруг проговорил, как в некоем странном озарении: «Зиму вы не переживете! » Леля ахнула, наговорила всяких колкостей, ее родители выставили неудавшегося поклонника вон. А через несколько месяцев Кузьма узнал, что в январе девушка подхватила скарлатину и умерла…
Ох, уж эти его вечные «озарения» — то хорошие, то плохие. Они случались часто. Однажды Кузьма написал матери: «Мне кажется, я не увижу больше бабушку Арину». И оказался прав: когда он учился на первом курсе Московского училища, его бабушка умерла. А как-то сказал своему доброму другу художнику Борисову-Мусатову: «Следующей весной Елена Александрова станет вашей женой». В 1903 году так и произошло.
Добравшись до Парижа и поселившись в пансионате Фонтене-о-Роз, Петров-Водкин сразу же объявил хорошенькой девушке, приносившей ему еду: «Я на вас женюсь! » Мадемуазель только хихикнула, не восприняв слов всерьез. Но через пару дней Кузьма взялся писать ее портрет и совершенно серьезно осведомился:
— Ну как, мадемуазель, вы согласны стать моей женой? Я буду звать вас не Мари-Маргарита, а просто Мара. А поскольку ваш папаша — Теодор, в России вы будете Марией Федоровной.
Будущая Мария Федоровна покраснела и подумала: не влепить ли нахалу пощечину? Но внимательно посмотрев на странного поклонника, произнесла:
— Это самое необычное предложение руки и сердца, месье! Вы хорошо подумали?
И тут молодой русский сказал совершенно неожиданное:
— Я не думал, меня озарило. Я увидел вас и себя в Петербурге у Исаакиевского собора!
Мари вскочила:
— А что еще вы увидели?
Кузьма почесал затылок и выпалил:
— Нашу дочь Ленушку…
Хозяйка пансионата восприняла новоиспеченного зятя в штыки. Но что поделаешь, молодежь нынче совсем от рук отбилась — дочь даже не попросила у родителей благословения! Чтобы не раздражать мать, Мари посоветовала Кузьме уехать на этюды. Тот согласился, но отправился… в Алжир.
А Мара каждый день стала получать письма. И какие!
Писательские выдумки
Кузьма и раньше любил рассказывать романтические истории.
— Конечно, в моей жизни их не было, — признавался он. — Но так хотелось! Еще когда я был мальцом, подружился с одним гимназистом. Представляешь, он — мытенький, чистенький, тужурочка с золотыми пуговочками, и я — полено деревянное, вечно кожей воняющее. Ну чем мне его было взять? Я и выдумал, что у меня есть сестра Леония. Пусть я некрасивый, зато она — раскрасавица. И так убедительно про нее рассказывал, что мой гимназистик влюбился. Стал умолять: познакомь. А где я ее возьму? Пришлось выдумать, что сестру турецкие пираты похитили.
Вот и теперь, читая послания мужа, Мара не слишком-то верила написанному. Кузьма сообщал, что в Сахаре на него напали кочевники, но он не растерялся — выхватил винтовку и начал палить не глядя. Правда, как на грех, кончились патроны. Перезаряжать было некогда, и тогда он начал свистеть на всю пустыню отчаянным молодецким посвистом. Ошарашенные кочевники отступили. Более того, им так понравились коленца этого посвиста, что они назвали Кузьму «Тот, Который Свищет» и наказали всем бедуинам не трогать храброго русского.
В другой раз Кузьма написал, что его похитили бандиты. Мара чуть было не кинулась в полицию, да вовремя остановилась. Оказывается, бандиты заставили Кузьму рисовать картины «под Леонардо да Винчи» и «под Рафаэля». А ему ведь не трудно! Да он две леонардовских «Леды» за неделю написать может, были бы краски.
Но однажды в пещеру, где прятали похищенного художника, разбойники привели девушку невиданной красоты. Велели: «Пиши портрет! » Ну, он и написал. Девушка та ему в душу запала: редко такая красота в мире встречается. Затосковал пленник. Плачет, убивается, рука трясется, кисть держать не может. Сжалились над ним разбойники, отпустили и рассказали, где найти красавицу. Да только узнал несчастный художник, что погибла та девица от бандитской пули.
Ну и фантазии у Кузьмы! То выдуманная сестра, то кочевники, то разбойники с раскрасавицей — ну просто авантюрный роман! Ладно, пусть фантазирует. Зато в конце письма удивительные строки:
«Какие дивные вещи есть на земле! Целые леса платанов, бамбуковых пальм, кокосовых, завитых лианами и филодендронами. Какая красота! Но ты первая заполнила одиночество моей жизни. Мара, можешь гордиться, что у Петрова-Водкина в мозгу засела женщина, и эта женщина — ты! Скоро мы поедем в Петербург — вместе и навсегда!»
Так и вышло: в ноябре 1908 года супруги Петровы-Водкины приехали в Петербург.
«Почему все без образования лезут в литературу?»
Кузьма раздал картины своих «французского» и «африканского» циклов на выставки, которые устраивали «Союз русских художников», «Золотое руно» и «Мир искусства». Да только мало кто признал живописца своим — для многих он так и оставался «сапожником Кузькой Водкиным»!
Средств на жизнь не хватало. Благодетельница купчиха Казарина, семнадцать лет посылавшая по двадцать пять рублей в месяц, скончалась… Верная Мара стала мастерить шляпки. Но в Петербурге и своих модисток хватало.
Новую картину Петрова-Водкина «Мать» называют грубой подделкой под «мадонну с младенцем». Художник пытается выяснить, что плохого в изображении «крестьянской мадонны»? Но с прессой контакта нет.
Еще несколько лет назад Кузьма увлекался литературой, сам пробовал писать. Его пьесу «Жертвенные» даже поставили в Передвижном театре Гайдебурова в Петербурге. Собрав свои рассказы, отнес в газету, редактируемую Горьким: казалось, что выходец из народа поймет сына сапожника. Но Горький даже читать не стал, только скривился: «Почему все без образования лезут в литературу?» (Можно подумать, что у пролетарского писателя оно было…) Так и ушел Кузьма ни с чем. Пресса с подачи лидера пролетарской литературы невзлюбила «недоучку» Петрова-Водкина. А потом Кузьме вновь повезло. Грянули революции — сначала Февральская, потом Октябрьская.
Новые власти вспомнили о его происхождении. Вначале он стал членом Совета по делам искусств, затем — профессором — руководителем мастерской при Академии художеств.
Но Мара все равно пугалась. Ночами вскакивала от любого шума: а ну как идут уплотнять или того хуже — реквизировать «неправильно нажитое» добро?! Но беда обходила Петровых-Водкиных.
«Наука видеть», или «Вселенская иконописность»
По оценке Елены Евстратовой, искусствоведа и сотрудника Третьяковской галереи, в картине Петрова-Водкина приземленное, бытовое правдоподобие исчезает и возникает ощущение сопричастности к космосу. Эту систему изображения мира на плоскости холста Петров-Водкин разработал в 1910-х годах, он назвал ее «наука видеть».
Художник использовал прием сферической перспективы — подобно иконописцам он изображал предметы одновременно сверху и сбоку. Линия горизонта приобретала закругленные очертания, вовлекая в орбиту удаленные планы картины.
Этой же задаче служила и знаменитая трехцветка художника — картина строится на сочетании основных цветов: красного, синего и желтого. Об этом принципе, использовавшемся в иконописи, художник узнал в юности, когда наблюдал за работой иконописца-старовера. Петрова-Водкина завораживали баночки с красками:
-Они сияли девственной яркостью, каждая стремилась быть виднее, и каждая сдерживалась соседней. Казалось мне, не будь между ними этой сцепленности, они, как бабочки, вспорхнули бы и покинули стены избушки.
Петров-Водкин развил целую живописную систему — он утверждал, что истинно русский художник должен пользоваться только тремя основными цветами и что все живописцы должны идти по его пути. Дошло до того, что коллеги, возненавидев «систему трехцветки», назвали ее «трехплеткой».
В 1912-м году все газеты и критики в голос восхваляли самобытность Петрова-Водкина. В художественных кругах говорили разное: одни шептались, что когда-то «Купание красного коня» произвело неизгладимое впечатление на наркома Луначарского, другие — что Горький решил привлечь «самобытного Кузьму» на сторону большевиков.
Художник, которого раньше не принимали всерьез, начал читать философские лекции.
Неожиданно обласканный властью, он счел себя истинно достойным. И только Мара, как всегда, пугалась: муж становился жестким и своенравным.
Однако живописи это только помогало. Кузьма писал, как видел, и все время гнул свою «вселенскую иконописность». На его полотне юная мать держала на руках младенца. Картина официально именовалась «1918 год в Петрограде», но художник, теперь уже не смущаясь, называл ее «Петроградской мадонной». Никто не посмел и слова сказать. А что скажешь — самобытнейший красный художник…
Его снова и снова посещали «озарения». В первые годы советской власти, когда и холст добротный было негде достать, Петров-Водкин выпросил у жены клеенку и на обратной стороне нарисовал скудный революционный паек ржавую селедку, четвертушку грубого черного хлеба и две картофелины.
Коллеги подняли его на смех: «Водкин рисует селедку!» Кузьма ответил, как всегда, несуразное: «Это паек блокадного времени!» Как будто мысленным взором он уже увидел Ленинградскую блокаду…
В 1934 году он написал картину «1919. Тревога». На полотне глава семьи со страхом вглядывается в ночную тьму, а мать в спешке одевает дочку.
Мара, рассмотрев, не поняла: «Про какую это тревогу? В девятнадцатом году обыски «награбленного» проводили засветло…» Кузьма вздохнул: «А я вижу обыски по ночам… » И вновь художник оказался пророком: с 1937-го начнутся ночные обыски и аресты…
«Теперь мне есть для чего жить!»
1 сентября 1922 года на свет появилась долгожданная дочь Ленушка. Новоявленный отец растрогался: «Я был наполовину человек, не испытав этого!»
Впрочем, отцовские хлопоты оказались непростыми. Маре уже тридцать семь лет, она страдает тромбофлебитом и ожирением. Два месяца после родов она лежит, не вставая, и кормит дочку со слезами на глазах от боли в груди. Ругает своего нерасторопного Кузьму и каждые четверть часа требует жидкий чай, который, путая слова, называет то малокровным, то малокрепким.
Кузьма терпит все. «Теперь мне есть для чего жить!» — патетически говорит он.
Чуть не каждый день рисует свою ненаглядную дочку. Он вообще теперь не может жить без Ленушки. Собираясь в сентябре 1927 года в Коктебель, в гости к поэту Волошину, он взял с собой жену и дочь.
В Крыму в тот год случилось землетрясение. Дома ходили ходуном, а земля встала дыбом. Мара, в ужасе прижав Ленушку к груди, бросилась бежать. Но куда бежать — кругом трясет! Кряжистый Кузьма едва успел сдержать жену с ребенком — земля разверзлась чуть ли не в метре от них.
— Если погибнем, так вместе! — прошептал он. — Но я вижу: мы вернемся домой!
И опять оказался прав. Живые и здоровые, они возвратились в Ленинград.
«Осмысленный роман с советской властью»
Кузьма решил изменить жизнь: ради будущего Ленушки он готов на «осмысленный роман с советской властью». Большевикам нужно восхваление героев Гражданской войны — пожалуйста: «После боя», «Смерть комиссара». Требуются пролетарии и пролетарки — получите «Первую демонстрацию» («Семья рабочего в первую годовщину Октября») и «Девушку в красном платке».
Он готов рисовать Ленина (даже в гробу), лишь бы у его девочки была комфортная и счастливая жизнь!
Его ретивость оценили: в 1930 году присвоили звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. Да, видно, Небеса не благословили «романа с властью»: у художника обнаружился застарелый туберкулез, а потом и вовсе невозможное — аллергия на… краски.
Это был удар!
Пришлось отложить этюдники и холсты и осесть «на воздухе» в Детском Селе под
Ленинградом. Правда, там собралась неплохая компания: Алексей Толстой писал «Петра I», Федин — «Братьев», Шишков — «Угрюм-реку». И, как ни странно, Кузьма, малообщительный с собратьями-художниками, легко сошелся с писателями. Они даже выпивали по маленькой — тайком, чтобы не проведала Мара. Петров-Водкин тоже взялся за перо — решил написать автобиографические сочинения: «Хвалынск» и «Пространство Эвклида».
Мара, став первой читательницей, посмеивалась:
— Может, не надо столько романтики?
И тут Кузьма взорвался:
— Надо! У нас теперь одно бытописательство пошло. Детали, детали — а где главное? Недавно был на заседании в Академии. Там Исаака Бродского чествовали. Как же — директор Академии. А что он написал? Ленин в кресле? Не спорю, кресло добротное, большое, в чехле до пола. А Ленин сидит как сирота казанская… И все восхваляют. Меня тоже просили высказаться. Ну, я и выдал: много у Бродского заслуг, но об одной не сказал никто. Раньше в туалетах Академии были грязь и вонь. Но с тех пор как директором стал Бродский, все изменилось. Чистый унитаз — вот его главная заслуга!
Кузьма захохотал и тут же закашлялся. Мара кинулась к мужу: «Ох, наговоришь ты на свою голову! »
Но Кузьма уже ничего не боялся. Может, он и «недоучка», но не идиот. И все понимает. Не эпохой перемен стал XX век, а эпохой крови. Войны, революции, партийные чистки, аресты, расстрелы… А он-то, дурень, мечтал о «веке красного коня»!.. Даже пытался повторить мотив: нарисовал «Фантазию», где всадник на алом коне пролетает над городами и весями. Но теперь Кузьме все чаще видится, что этот всадник улетает куда-то далеко-далеко, оборачиваясь к зрителю, словно прощаясь…
15 февраля 1939 года русский художник Кузьма Сергеевич Петров-Водкин скончался.
Долгая дорога к пониманию
Шедевр Петрова-Водкина «Купание красного коня» долгое время находился вне России и выпал из поля зрения искусствоведов. В 1914-м году в числе других картина была отправлена автором на «Балтийскую выставку» в город Мальмё (Швеция). Только в 1950 году, благодаря усилиям вдовы Петрова-Водкина, полотно удалось вернуть на родину.
В 1953 году Мария Фёдоровна уступила картину в коллекцию Казимиры Басевич (1898–1973), тогда же купившей «Портрет М. Ф. Петровой-Водкиной» (1913) и пейзаж «На Дону» (1912). У Казимиры Константиновны было особое отношение к работам Петрова-Водкина: они были для нее живыми и волнующими душу. Тем удивительнее для окружающих явилось ее решение в 1961 году передать десять картин (в том числе и «Купание красного коня») Государственной Третьяковской галерее. Этот бесценный дар был по достоинству оценен не только руководством и сотрудниками галереи, но и широкой общественностью.
Подготовила Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти»; e-mail: rossinskiye@gmail. com