Русский живописец Константин Коровин (1861-1939) был одним из самых жизнерадостных русских художников.
Известно, что живописец прожил долгую и богатую событиями жизнь. Был театральным художником, педагогом и писателем, братом другого художника -Сергея Коровина. Дружил, с кем хотел, а не с кем нужно; подтрунивал над всесильным Горьким и посмеивался над его революционными идеалами; плохо ладил с Собиновым, директором Большого театра…Никогда не рисовал ничего идейного, а только фрукты, цветы и женщин.
Давайте чуть ближе познакомимся с биографией Коровина и проведем свое небольшое литературное расследование. Узнаем. почему юному Коровину пришлось учиться в Московском училище живописи, ваяния и зодчества за казенный счет, и куда делись богатства, накопленные его дедом, Михаилом Емельяновичем?
Кого Константин считал своим первым учителем живописи – Василия Поленова или Алексея Саврасова? Какие отношения связывали его и актера Константина Алексеева, выступавшего под псевдонимом Станиславский?
Какую роль в жизни художника сыграл предприниматель и меценат Савва Мамонтов? И почему сыновья Мамонтова ревновали к нему своего отца?
Где Коровин познакомился со своей будущей женой Анной Фидлер? Как и почему именно этой женщине удалось занять рядом с ним такое исключительное место? Почему он женился на ней лишь после рождения второго ребенка, спустя десять лет после знакомства? Почему даже после свадьбы они вместе почти не появлялись в обществе?
Отчего Константин Алексеевич жил отдельно от семьи, по-холостяцки: зимой в мастерской или какой-нибудь недорогой гостинице, летом – в небольшом доме в Охотине?
И почему постоянно стремился убежать из семейного «рая», а в конце жизни сетовал: «Я одинок!»?
Кем была для Коровина актриса Надежда Комаровская, портреты которой он рисовал один за другим все 12 лет их знакомства? Кем для нее был он, разительно на нее не похожий, годящийся в отцы?
Зачем в 1922 году художник покинул родину и уехал в Париж? Какая трагедия произошла с его сыном Алексеем? Почему милый, впечатлительный, страстно привязанный к отцу мальчик превратился в нервного, неуравновешенного, озлобленного неудачника?
Всегда щепетильный в делах, никогда в жизни, даже в самые трудные годы, Коровин не брал денег в долг. Почему же в конце жизни стареющий Константин Алексеевич изменил этой привычке? И зачем согласился на то, чтобы его сын время от времени ставил на своих картинах его подпись?
…Все сделанное Коровиным за долгие годы для императорской сцены, сгорело в пожаре. Картины с большой выставки, состоявшейся в России незадолго до его отъезда в Париж, пропали. Любовь свою художник сохранить не сумел, а мечта вернуться на родину так и осталась мечтой…
Однако, несмотря на все жизненные неудачи, живопись Коровина до самой его смерти оставалась неизменно прекрасной и безмятежной. Откуда он черпал вдохновение?
Но обо всем по порядку. Итак…
От студента до декоратора Большого театра
С тезкой Костей Алексеевым, потрясавшим подмостки под псевдонимом Станиславский, Коровин познакомился еще совсем молодым – в прекрасном особняке на Садовой-Спасской, куда оба захаживали в гости к известному предпринимателю и меценату Савве Мамонтову. Алексеев был Мамонтову родней, Коровин же попал в дом Саввы Ивановича зимой 1884 года случайно – вместе с Исааком Левитаном и Василием Поленовым. Поленов в Московском училище живописи, ваяния и зодчества вел пейзажный класс и считал Левитана и Коровина самыми талантливыми своими учениками.
В деньгах оба юнца нуждались отчаянно, а Мамонтов как раз затевал новый проект – создавал первый в России частный оперный театр. Дело для молодых художников он нашел тотчас: предложил помочь Поленову и Васнецову с декорациями. Константину досталась «Аида», Исааку – «Жизнь за царя».
Оба удачно справились с новым делом, быстро освоившись среди тазов с красками-колерами и гигантских «дилижансов» – кистей, похожих на швабры. Но меланхоличный Левитан через какое-то время незаметно исчез и из декорационной мастерской, и из гостеприимного, немного суматошного мамонтовского дома. А Костя, напротив, прикипел и к театру, и к семейству мецената.
Каждое лето теперь отправлялся он с Мамонтовыми в их усадьбу Абрамцево, завсегдатаями которой были художники, скульпторы и театралы: братья Васнецовы, Марк Антокольский, Илья Репин и Василий Поленов, женатый на свояченице Мамонтова.
Савва Иванович полюбил Костю Коровина столь сердечно, что сыновья Мамонтова порою даже ревновали к нему отца. Коровин и в самом деле удивительно походил на хозяина Абрамцева: и стремительностью движений, и живостью характера, и всегдашней своей готовностью к шутке и розыгрышу.
Оказалось, Савва Иванович когда-то смолоду был знаком с семейством Коровиных, бывших, как и Мамонтовы, богатыми московскими купцами. Только со временем их дороги разошлись: Мамонтовы, вовремя осознавшие, что будущее за железными дорогами, пошли в гору, а Коровины, слишком долго державшиеся за традиционный ямской промысел, стали стремительно нищать.
Богатства, накопленные дедом Михаилом Емельяновичем, растаяли, и в училище Константин и его старший брат Сергей учились уже преимущественно за казенный счет. –
– Эх, если б тогда поверил в железные-то дороги Михаил Емельянович… – сокрушался Мамонтов, вспоминая Костиного деда. И, как будто чувствуя себя немного виноватым, принимал Коровина особенно радушно, даже возил с собой за границу – смотреть старых итальянских и новых французских мастеров.
Коммерческого успеха частная опера Мамонтову не принесла: слишком новым было затеянное дело. Но на российском театральном небосклоне спектакли ее стали заметным явлением. Все здесь было непривычно, живо и свежо: молодость исполнителей, товарищество, царившее в труппе, тщательность, с которой готовились костюмы и декорации.
Каждый из художников абрамцевского кружка так или иначе принимал участие в этой работе: и Василий Поленов, и Виктор Васнецов, и Валентин Серов, и Михаил Врубель. Но чаще остальных – Коровин. Вслед за спектаклями частной оперы Мамонтов поручил Константину оформить на Нижегородской ярмарке павильон, посвященный Русскому Северу, где он в начале 1890-х как раз затеял строить новую железную дорогу.
А несколько лет спустя последовал заказ от князя Тенишева на оформление русского отдела на Всемирной выставке в Париже, за работу над которым Коровин был удостоен ордена Почетного легиона.
Без взлетов и падений
В мамонтовской опере Коровин и познакомился со своей будущей супругой. Романы в труппе там были делом обычным. Молодая веселая компания, наэлектризованная совместным творчеством, вся насквозь была пропитана флиртом, ухаживаниями, признаниями.
Все были влюблены постоянно. То сам Савва Иванович в Татьяну Любатович, то Михаил Врубель в Надежду Забелу, то Федя Шаляпин в Иолу Торнаги. Что же до всеобщего любимца и баловня Костеньки, то в него и вовсе был влюблен едва ли не весь кордебалет, а заодно и хор, в котором как раз и пела молоденькая Аня Фидлер, принявшаяся ходить за Коровиным буквально по пятам. Вскоре и он стал поглядывать на нее чаще, чем на остальных девушек.
Все романы так или иначе разрешались: у кого расставанием, у кого свадьбой. А связь Коровина все тянулась и тянулась без взлетов и падений, как пыльная проселочная дорога без начала и конца. О том, что шестнадцатилетняя хористка еще в самом начале их романа родила от Коровина сына, знали немногие. Ребенок вскоре умер, но страстная привязанность Анны к Коровину не ослабела. Да и он захаживал к ней по-прежнему.
Так они и прожили еще лет десять: не соединяясь окончательно, но и не расставаясь. Лишь после того как в июне 1897 года у пары родился второй сын, названный в честь деда Алешей, Анна и Константин все-таки поженились. Чего в этом поступке больше – невестиной упрямой страсти или жениховской ленивой уступчивости, – понять было трудно.
Окружающие тоже долго не могли поверить, что тяжеловесная, дородная брюнетка с правильными, но слишком крупными чертами лица и глазами, в которых не было ни ума, ни задора, теперь законная жена обаятельного художника и мать его единственного сына. Анна Яковлевна была похожа скорее на самодовольную холеную купчиху. Да и в той подчеркнутой церемонности, с которой обращался к ней по имени-отчеству Константин Алексеевич, обычно такой непринужденный в манерах, было нечто старомодно-купеческое, натужное, фальшивое.
И после свадьбы в обществе они вместе почти не появлялись. Жил Константин Алексеевич по-прежнему отдельно от семьи, по-холостяцки: зимой в мастерской или какой-нибудь недорогой гостинице, летом, когда в театре заканчивался сезон, на даче в Охотине. Землю купил все у того же Мамонтова и вскоре после женитьбы поставил небольшой дом. Как будто лишь затем, чтобы было, куда убегать из возникшего семейного «рая».
Как и почему именно Анне удалось занять рядом с художником такое исключительное место? Внятно ответить на этот вопрос не могли даже старинные друзья Константина Алексеевича. Не желал отвечать на него и сам Коровин.
«Будете мне позировать, Надежда Ивановна?»
К тому времени, когда судьба привела в Москву Наденьку Комаровскую, Константин Алексеевич, уже работавший ведущим художником-декоратором в Большом театре, числился в театральном мире корифеем. Да и славой живописца не был обделен: с конца 1880-х, когда пленил всех своими «Испанками», каждый год выставлялся у передвижников.
В только что открывшуюся артистическую школу при Художественном театре, в котором Коровин был своим человеком, 17-летняя Надя поступила в 1902 году тайком от отца, провинциального юриста. Папенька был уверен, что дочь, уехав получать образование в Москву, учится на филологическом отделении Высших женских курсов. Она и в самом деле училась на этих курсах, поступив туда чуть раньше, чем в актерскую школу.
Не решаясь признаться отцу, не раз заявлявшему, что «актрисульке» помогать не станет, металась между репетициями, лекциями, спектаклями и уроками, которые давала, чтобы одеваться с приличествующей будущей актрисе изысканностью.
Если бы не покровительство примы Художественного театра Марии Андреевой, исхлопотавшей для Комаровской некоторые послабления в учебном графике, Надя вряд ли хоть где-то доучилась до конца. Но повезло. Узнав, что брат Комаровской был арестован и исключен из университета за революционную агитацию, Мария Федоровна, слывшая марксисткой, прониклась к молоденькой студийке особой симпатией. Даже приглашала в гости и лично представила Горькому, с которым у нее, Андреевой, как раз начинался роман.
Окончив студию, Надя недолго поработала в Киеве, откуда снова вернулась в Москву. Поступила в Театр Корша. И на каком-то театральном банкете встретила Коровина. Немудрено, что скромная студийка, увидев одетого в бобровую шубу красавца-художника, и поздороваться-то не решалась, робела.
– Какое у Вас лицо оригинальное. С удовольствием бы написал. Если позволите, конечно, – предложил как-то Коровин.
Она тогда еще подумала: « Интересно, скольким молоденьким актрисам вроде меня он уже говорил то же самое?»
– Так как же, Надежда Ивановна, будете мне позировать?» – Константин Алексеевич пристально и весело смотрел на Надю. И она, уже, казалось бы, вполне опытная актриса, привыкшая и к публике, и к поклонникам, вдруг почему-то смутилась и разволновалась.
То, что стоящий перед ней мужчина в элегантном фраке – опытный донжуан, было несомненно. Уверенная повадка, обволакивающий, лукавый взгляд медовых глаз, слегка тронутых вокруг кружевом тонких морщинок. Впрочем, Надя Комаровская в анализе этих примет не особо нуждалась: о любвеобильном и жизнелюбивом характере Константина Коровина и так была наслышана довольно. А все-таки духу отказать знаменитому художнику не хватило.
Цапка
Обычай видеться едва ли не ежедневно незаметно стал для обоих необходим как воздух: вроде не замечаешь его, а не вдохнешь раз-другой – и в глазах темнеет. Странное это было чувство: ощущать, как сердце твое крепко держит в руках человек, так разительно не похожий на тебя, да еще и годящийся тебе в отцы.
Над революционными идеалами Наденьки и ее кумирами в лице Горького и Андреевой Коровин подсмеивался:
– Революционер… Буревестник… А барсука у меня в Охотине испугался. Не хотел с ним в одной комнате спать ложиться. А барсук-то – ручной…
Да и над репертуаром обожаемого Надей Художественного театра подтрунивал не меньше:
– Ну что это за пьесы такие? Все дачки какие-то с палисадничками. Я же в театр прихожу не чай пить. То ли дело у нас в Большом. Вот там страсти.
– Да что же это Вы, Константин Алексеевич, всерьез ли, в самом деле? – надувала она губки. А он только прятал улыбку в усы
Вскоре Надя и сама поняла, что обижаться на Коровина – дело неблагодарное: в самый драматичный момент размолвки бросит вдруг какую-нибудь шутку и против воли рассмешит до слез. Какие после этого обиды?
– Знаешь, Надюша, как меня в училище звали? Цапка! Вцеплюсь – не выпущу, – крепко обнимая ее, сказал он как-то и тут же расхохотался, пленительно и беззаботно.
Никогда ей не встречался человек, умевший лучше смеяться. И долго еще потом, смеясь и целуясь, она на разные лады приговаривала:
– Цапка, Цапка.
Вопрос, кому и как до нее признавался в любви Константин Алексеевич, она вслед за глупыми обидами из головы тоже выбросила. Да и что толку его задавать, если и теперь, когда Коровину уже сильно за сорок, женщины устремлялись к нему как мотыльки к свече, где бы ни появился. Даже не самые прилежные студенты в Московском училище живописи, где параллельно с работой в театре преподавал теперь Коровин, знали его главный совет:
– Влюбляйтесь! Кто не умеет любить, художником не станет.
Слыхала о нем и Надя. И как ни молода была, а ума на то, чтобы понять из этих слов нечто очень важное о своем возлюбленном, хватило.
В первые годы любви они почти не разлучались. Все свободные от работы часы Константин Алексеевич старался проводить с Надюшей: водил в любимые трактиры и рестораны, встречал после репетиций, возил к знакомым цыганам, чтобы она могла набраться для новой роли нужного колорита. Надя уже играла в Малом, иногда ездила по особому приглашению в Петербург, в «Александринку»: Софья в «Горе от ума», Маша в «Живом трупе», Лариса в «Бесприданнице».
Мария Андреева, покинувшая МХТ ради Горького и революции, покровительством своим не оставляла, знакомила с большевицкими друзьями, а заодно с меценатами и литераторами. Да и знакомые Коровина, видя, как тот привязан к Наденьке, старались сделать ему приятное, опекая ее. Но настоящей семьи, дома своего у них с Константином Алексеевичем все как-то не получалось.
Во Владимирскую губернию, на берега Нерли, Константин Алексеевич впервые привез Надежду на самой заре их знакомства, весной 1908-го. Портрет, позировать для которого Надя исправно ходила в мастерскую художника на Балчуге, к тому времени был давно закончен.
Коровинский домик в Охотине был уже отлично знаком всем его друзьям-приятелям – компании разношерстной, но на удивление прочно спаянной любовью к здешним местам. Появление Константина в обществе молодой актрисы приняли без лишних расспросов: будто и не было в его жизни никакой «любезной Анны Яковлевны». Учили Надю обращаться с рыбацкой снастью, рассказывали о бессчетных хитростях рыболовной науки.
С самого первого вечера она почувствовала себя удивительно уютно среди всей этой рыбацко-охотничьей вольницы. Без различия чинов и званий усаживались тут вокруг огромного соснового стола или кипящего котелка с ухой и сам Константин Алексеевич, и его задушевный друг – молчун Валентин Серов, и верный товарищ Коровина по работе в Большом, маляр декорационных мастерских Вася Белов, и его тезка полубродяга-полуфилософ Василий Княжев, и шумный Федор Шаляпин, построивший невдалеке от коровинской дачки свой просторный дом, но по старой привычке часто ночующий на сеновале у приятеля, и камергер двора Павел Тучков, и пара-тройка рассудительно-обстоятельных мужичков из окрестных деревень.
Поздними вечерами, когда приятели разбредались спать – кто на сено в сарай, кто в светелку, Константин Алексеевич набрасывал Наде на плечи шаль, и тепло его рук ее обжигало. Так и просиживали, обнявшись, иной раз ночь напролет. И мысль, что между ними может стоять кто-то третий, казалась в такие мгновения почти кощунственной. Ничто в просто одетом, немногословном, задумчивом мужчине, тихо курившем в сумерках рядом с ней, не напоминало того блестящего бонвивана, которым еще так недавно представлялся Наде Коровин.
Да и то, о чем, будто нехотя, он рассказывал ей в таинственной летней темноте, мало вязалось с этим образом. Самоубийство вконец разорившегося и отчаявшегося отца. Сложные отношения с умирающим от туберкулеза братом-мизантропом, всю жизнь влачащим, несмотря на талант, полунищее существование и не принимающим от Константина никакой помощи. Тяжкое расставание с Мамонтовым…
Дело Саввы Мамонтова
– Ты же знаешь, Надя, деньги для меня – вода. Это Федя Шаляпин у нас коммерсант: двугривенный у извозчика выторгует, положит в кармашек – и счастлив. А я-то видел, как дед мой тыщи пачками в ямщицкие мешки кидал, а пришло время – и пятачок в доме богатством стал. Вода они, эти деньги. Но вот ведь и я сплоховал. Один раз всего. А уже не исправить…- сетовал Коровин.
Летом 1899 года Мамонтова обвинили в растрате казенных средств. Дело было дутым, сфабрикованным лишь для того, чтобы «подвести подкоп» под всесильного министра финансов Сергея Витте, поддерживавшего мамонтовские проекты. Ни в чем, кроме формальных нарушений финансовой дисциплины, Савва Иванович повинен не был. Но тучи над его головой сгустились нешуточные.
11 сентября 1899 года Мамонтов был арестован, особняк на Садовой-Спасской опечатан, имущество описано. Мамонтовской опере, юридически оформленной на сестру Татьяны Любатович, формально ничто не угрожало. Но кому-кому, а уж Коровину, прослужившему там без малого пятнадцать лет, было хорошо известно, что и в лучшие свои сезоны с размахом устроенный театр редко обходился без дотаций Мамонтова. Нужно было что-то решать. И быстро. Новый театральный сезон уже на пороге. А вместе с ним и новое, такое заманчивое предложение – протяни только руку.
Подписать пробный договор с Большим Коровина еще летом 1899 года уговорил сам управляющий московской конторой дирекции Императорских театров Владимир Теляковский, чуть раньше сманивший из частной оперы Шаляпина. А весной следующего 1900-го, когда Мамонтов все еще ждал суда, Владимир Аркадьевич, уже ставший главой всей дирекции, прислал Коровину на подпись новый контракт, на сей раз постоянный.
«Дай срок, Надюша, все устроится»
Новый, другой Костя, не беззаботно-кокетливый, с каким она когда-то столкнулась на банкете, а задумчивый, чуть грустный, «охотинский», понравился Наде еще сильнее. И Надя начала надеяться, что призрак Анны Яковлевны рано или поздно уйдет из их жизни. Теперь она и сама не понимала, как родилась и умудрилась прожить в ней столько лет эта глупая надежда.
– Дай срок, Надюша, все устроится, – успокаивал он ее. Повез в Гурзуф смотреть место, выбранное для виллы. Там прямо к морю сбегал пологий склон, цвели розы. Вечером, сидя в гостиничном номере, Надя с замирающим сердцем заглядывала Коровину через плечо: тонкие пальцы его один за другим перебирали бумажные листы – эскизы будущего жилища. Крымский дом был задуман удивительный: в четырнадцать комнат, с двумя входами и террасой, глядевшей прямо на море. И новые надежды, как белые чайки, уже летели над водой.
Всю зиму 1910 года Коровин пролежал в постели, медленно поправляясь после тяжелого тифа, подхваченного в декорационной мастерской Большого театра, полной крыс. Надя выхаживала его, готовила бульоны. Но с появлением первых признаков весны Константин Алексеевич, еще чуть живой, снова ринулся в Крым.
Заказывал шторы, мебель, рояль. Сам красил столы и стулья в нужные цвета, развешивал по стенам привезенные из Москвы картины. И писал, писал новые холсты. Сирень и пионы, рыб и розы, белые паруса и Надю, щурившуюся на нежном весеннем солнце. И само собой – письма друзьям, приглашал приезжать их как можно скорее. Назвать виллу решил «Саламбо» – в честь флоберовской героини, балет о которой как раз только что оформил в Большом.
О том, что Анна Яковлевна на правах хозяйки угощает в Гурзуфе гостей пирогами, Надя услышала случайно как-то осенью, вернувшись с гастролей. Проговорился Федор Щаляпин, большой поклонник этого блюда. Константину об услышанном она тогда так ничего и не сказала. Да и что толку говорить? Глупый вышел бы разговор. Как-никак Анна ему жена. Но и расстаться с Коровиным тогда сил не нашла. Оставила все как есть.
И много еще чего было, пережитого вместе. Хорошего, упоительного: поездки в Бахчисарай, чудное лето 1911 года, проведенное во Франции… И страшного, выворачивающего душу: неожиданная смерть Серова от приступа стенокардии, случившаяся 22 ноября 1911-го, за день до намеченных пышных торжеств по случаю 50-летия Константина Алексеевича. Весь свой день рождения просидел он у гроба, тщетно пытаясь выполнить горькую просьбу вдовы и написать последний портрет лучшего друга. Не смог – мешали слезы.
…Страшный пожар, случившийся на театральном складе в 1914-м и уничтоживший почти все сделанное Коровиным за долгие годы для императорской сцены.
Трагедия с сыном Алешей, угодившим под трамвай. Страстно влюбившись в подругу детства Иру Шаляпину, восемнадцатилетний Алексей решился сделать ей предложение, а услышав отказ, кинулся к трамвайным путям… Несколько месяцев он висел между жизнью и смертью: в изуродованных ступнях то и дело возобновлялось воспаление, всякий раз заканчивавшееся новой операцией, отнимавшей часть его плоти.
Наверное, тогда Надина мечта и умерла окончательно. Представить, что Константин сможет когда-нибудь бросить своего несчастного изуродованного мальчика, было совершенно невозможно. А значит, рано или поздно он покинет ее. Оставалось только дождаться – когда. И она все ждала, по-прежнему не решаясь уйти сама.
Последняя радость
Когда спустя 12 лет после знакомства Коровин предложил Надежде съездить в Охотино, она решила во что бы то ни стало выкроить несколько дней. Слишком уж редко в последние неспокойные годы выпадала им радость побыть вдвоем. В сердце жило тоскливое предчувствие: а не в последний ли раз она тут? И не в последний ли раз видится с Костей? Ну почему у них все так нескладно вышло?
– Ну, давай, Надюша, садись. Напишу тебя напоследок. Когда еще увидимся теперь? – Константин Алексеевич, прищурившись, окинул веранду быстрым взглядом, поправил мольберт и взмахнул кистью. Опустившись на подлокотник кресла, Надежда Ивановна положила на колени раскрытую книгу и чуть передвинула вазу на столе.
Энергичные, быстрые мазки градом посыпались на холст, и Надежда Ивановна улыбнулась. Вот ведь характер – скоро шестьдесят, а повадки все те же. Пишет так, что мольберт шатается! Именно таким стремительным, будто лучащимся энергией она и узнала художника в 1907 году.
– Отберут большевики у меня Охотино мое, Надюша. Как пить дать отберут, – тяжело вздохнул Константин Алексеевич. – Может, ты чем поможешь? Все же я как-никак бывший театральный корифей. – И улыбнулся неожиданно жалко, как раньше никогда не улыбался.
Надежда Ивановна в ответ только опустила глаза. Эх, Цапка мой, Цапка. Выпустил ты счастье из рук. Раньше надо было думать. Дружить не с кем хочется, а с кем нужно, поменьше подтрунивать над Горьким, получше ладить с Собиновым, назначенным на пост директора Большого вместо смещенного коровинского покровителя Теляковского. И рисовать хоть изредка что-то идейное, не только фрукты, цветы и женщин. Да и любовь свою получше беречь.
Прощались как-то скомкано. Константин Алексеевич хотел идти провожать на станцию, но Надя отговорила. Уехала на подводе с соседским мужиком, повезшим на продажу дрова.
Ветер времени
Но вопреки предчувствиям та встреча в Охотине оказалась не последней в жизни Константина Коровина и Надежды Комаровской. Виделись они и позже. Константин Алексеевич даже писал новые портреты Надежды Ивановны. Но неумолимый ветер времени все дальше уносил их друг от друга.
Открывшийся в Петрограде в феврале 1919 года Большой драматический театр каждый вечер был переполнен. И Надежда едва ли не каждый вечер выходила на его сцену: Шиллер, Шекспир, Гюго, Мольер в декорациях Добужинского и Бенуа. Новая жизнь звала за собой. А для Коровина былые звезды гасли одна за другой.
Всю осень и зиму 1920-го он, окончательно выжитый из Большого театра, просидел в глуши, в Тверской губернии, в усадьбе Островно: в любимом его Охотине к тому времени стало слишком уж голодно.
В тот год в озерном краю близ Удомли, в оставленных без надзора барских домах обосновалась целая колония художников. Жили по-простому: сами пилили дрова, топили печи, меняли вещи и картины на керосин и сало. Старинное увлечение Константина Алексеевича – рыбная ловля, в которой он был большой мастер, вдруг превратилось из забавы, раздражавшей когда-то Анну Яковлевну, в полезное ремесло, приносившее пропитание. И все соседи с завистью смотрели на чудные нарядные удочки, которые он так умело мастерил.
И только живопись Коровина несмотря ни на что оставалась неизменно прекрасной и безмятежной. Все те же деревья, цветы, закаты, женщины, которых он теперь часто рисовал по памяти. Когда рано наступавшая зимняя ночь заставляла отложить кисти – брался за перо.
Душа компании и прекрасный рассказчик-острослов, он, наконец, решил записать дорогие сердцу воспоминания, которые почему-то все как на подбор оказались не слишком веселыми. О своем первом учителе живописи, спившемся гении пейзажа Алексее Кондратьевиче Саврасове, о сошедшем с ума друге Михаиле Врубеле, об умершем в 1918 году Савве Мамонтове, прозванном когда-то Великолепным.
Подходила Анна Яковлевна, скручивала мужу папиросу из накрошенного малинового листа, ставила на стол стакан травяного чая. Еще больше погрузневшая, постаревшая, мрачноватая. И неизменная, как тень, от которой, как ни поворачивайся, никуда не деться…
В 1922 году Коровин, измученный борьбой за существование, попросил разрешения выехать за границу, чтобы подлечить жену, у которой открылся туберкулез, и сделать новые протезы для Леши. Ехал в любимый Париж, город, который столько раз изображал на своих картинах и где когда-то был так хорошо принят.
Но все с самого начала пошло не так. Картины с большой выставки, состоявшейся в России незадолго до отъезда и переданные после ее окончания агенту, пропали. Заказанные для Леши протезы не удались. Никак не находилась подходящая квартира, да и Анна Яковлевна хворала все сильнее. Она часами молча сидела на кровати, расставив распухшие ноги, переводя испуганный взгляд с мужа на сына.
А Алексей… День за днем, незаметно, но необратимо милый, впечатлительный, страстно привязанный к отцу мальчик превращался в нервного, неуравновешенного, озлобленного неудачника. Будто злополучный трамвай искалечил не только его ноги, но и душу, которая никак не хотела выздоравливать.
Еще в России Алеша начал неплохо рисовать, участвовал в выставках «Мира искусства», оформил несколько спектаклей для Маленькой студии имени Шаляпина, организованной дочерью певца Ириной, в которую был так страстно влюблен. Во Франции он, как и отец, надеялся заработать на жизнь своей кистью. Увы, технически вполне профессиональная, живопись его была бескрылой, в ней не оказалось ни обаятельной жизнерадостности отцовского письма, ни пронзительной, хотя и горькой наблюдательности дяди.
Декорационная работа тоже не клеилась. Даже самому Константину Алексеевичу заказы, в основном поступавшие от русских трупп, перепадали нечасто. Что уж говорить о Леше: работа декоратора, требовавшая не только живописного мастерства, но и выносливости, физически была ему не по силам.
А меж тем надо было как-то жить: в конце двадцатых семейство Коровиных выросло, к нему прибавились молодая жена Алексея, балерина-эмигрантка Лиза Думаревская, и их маленький сынишка.
Жалея родных, Коровин, которому шел уже седьмой десяток, работал с утра до вечера, но денег все равно не хватало. И тогда он согласился на то, чтобы сын время от времени ставил на своих картинах его подпись. Делу это мало помогло, работы Алексея все равно нечасто находили покупателей. А вот разговоры о том, что стареющий Константин Алексеевич сдает, теряя былой живописный дар, ползли все упорнее.
«Я одинок!»
Не выдержав тяжкой обстановки, царившей в семье, ушла молоденькая невестка, забрав внука, которого Коровин нежно полюбил. С сыном же после ее ухода начало твориться что-то и вовсе невообразимое: он стал страдать манией преследования, впадать в депрессию. Алексей закладывал вещи, а вырученные в ломбарде деньги проигрывал в карты.
От Анны Яковлевны, окончательно погрузившейся в пучину собственных хворей и мелких, нудных домашних забот, душевной поддержки ждать тоже не приходилось. И искренне жалевший жену Коровин не мог удержаться от горестного возгласа:
– Она ничего не понимает… Я одинок!
Всегда щепетильный в делах, никогда в жизни, даже в самые трудные годы, не бравший в долг, Константин Алексеевич занимал теперь, где мог. Но деньги, присланные другом Борисом Красиным на билет обратно в Россию, хранил свято. И едва выдавалась минута, садился к письменному столу: записать все, что помнил о родине.
Однако вернуться туда художнику было уже не суждено. В сентябре 1939 года во время одной из первых воздушных тревог, объявленной в Париже, у Коровина случился сердечный приступ, оборвавший его жизнь. Незадолго до смерти он тщетно пытался получить аванс в эмигрантской газете «Возрождение», несколько лет печатавшей его рассказы. Деньги, по словам Коровина, нужны были на покупку противогаза для сына. Хорошо помнивший ужасы Первой мировой, художник страшно боялся газовой атаки немцев.
Прах Константина Алексеевича Коровина покоится на французском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Здесь же под общим с ним крестом лежат Анна Яковлевна и Алексей, покончивший с собой во время очередной депрессии в 1950 году.
А дом в Охотине, где художник когда-то провел столько прекрасных дней, жив до сих пор. В 2015 году, возрожденный энтузиастами, он был открыт для посетителей.
Подготовила Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти»; e-mail:rossinskiye@gmail.com