Один товарищ, сбитый с толку моей неземной красотой и заботясь о ней, изредка делает замечание: «У тебя нос блестит». То бишь естество выпирает из-под макияжа, и надо все быстро-быстро пудрить и замазывать. Эти добрые, но абсолютно бесполезные советы вспоминались мне в деревне, где естество ничем не прикроешь (и самое главное – в этом нет надобности). В галошах на босу ногу, в видавших виды штанищах, в выгоревшей бейсболке, с дедовской косой наперевес напудренный нос так же неактуален, как и большой фиолетовый барабан.
Мой домик не походит на лубок из рекламы, коттеджем назвать его было бы оскорбительно для чисто русского дубового сруба. Избушка шестидесяти лет, четыре на два окна, сени, сарайка, баня. Печь-голландка. Покупали для отдыха несколько лет назад, но, жадным глазом охватив простор, пригородили солидный кусок земли и превратили это место в добровольную каторгу.
Недавно я потеряла звание знатной колхозницы в глазах тукшумцев, потому что не посадила картошку. Объявилась только среди лета, когда все огороды уже буйноцветят и подают заявки на хороший урожай. Местные меня дружно пожалели: ясный перец, до города 130 километров, бензин дорогой, не наездишься. Все понятно и простительно, но до слез обидно. Не хочу я в шесть соток у города, где с любой точки огорода увидишь соседа, а пользование дачным туалетом утратит свою интимность. Ну, у каждой Марфушки свои игрушки…
Земля здесь как пух и в трудолюбивые сезоны давала мне все, что я хотела: помидоры, огурцы, перцы, лук, баклажаны, морковь и прочие удовольствия. Цвели молодые яблони, пару лет назад принялась садовая клубника. Цветы тукшумцы считают баловством, хотя и косят глазом на мой красный георгин и фиолетовый клематис. А в пору цветения персидской сирени просят веточку домой, в вазочку, чтобы красиво было.
Картошка, лук, капуста – без этого здесь житья нет. Это и на продажу, и городским детям, и себе на долгую зиму. У бабулек, моих подельниц, загорелые лица и руки, нарядные мордовские платки, совсем не белозубые улыбки. И в семьдесят, и в восемьдесят они бьют поклоны земле, веруя только в нее (и в Бога, конечно). По малолетству и далее, находясь в дурном, тревожном возрасте, всей душой ненавидела дачную семейную отработку. Ну, там, ягодки пособирать, вишенки посмаковать, помидорчик куснуть – туда-сюда, а кренделем на грядке – извини-подвинься. А пробрало-то совсем недавно, когда своими неумными руками попробовала что-то посадить, вырастить. В неприглядной позе лазила по грядкам не один раз. К вечеру постанывала от больной спины, рук, головы и скулила: «Оно тебе надо?» Оказалось, надо. И не потому, что я погибну без огурца или кабачка. Выживу, но, наверное, не будет хватать этой простоты и однозначности, которых нет в нынешней изломанной имитации, в этих карикатурных кувырканиях, в этих потугах, что вместе, извините, называется жизнью.
Из трех Тукшумов Шигонского района, мой – Новый. Говорят, здесь раньше была центральная усадьба колхоза. Мы еще застали в центре села огромный железобетонный магазин, пустой и закрытый. И почта, и телеграф, и аптека – все в одном месте. Если кому бы захотелось сменить здесь власть, проблем не было бы, «Аврора» отдохнет. Сейчас от магазина – руины. Несколько лет назад, когда вечером гнали стадо, это было зрелище минут на двадцать. Несчетное число баранов вперемежку с козами, следом коровы с мутными сытыми глазами, все сплошь Машки и Ночки. Теперь же украшение «стада» – коза Белка и безымянная буренка.
Дома, крепкие и построенные надолго, через пару-тройку стоят пустые: умирают старожилы, деды и бабульки, которые лучшего места не знали, а Сызрань почитали центром мирозданья. Молодым здесь практически нечего делать: если и есть какая работа, то она в соседнем Береговом (долго голову ломала, откуда в тех краях такое название: ни одной путевой речки нет – пруды да озерца). Оказалось, в честь космонавта Берегового – вот такая связь с космосом). Приезжают автолавки с коробейниками: одна с хлебом, другая – со всякой продуктовой всячиной.
Никто мне не сказал, что такое Тукшум, какова его история. Но несколько лет назад, нежно махая тяпочкой, нашла ржавый пистолет (мужики говорят, наган) еще с Гражданской. Потом – флакончик толстого стекла с надписью по-французски «Аптека, парфюм, 1900», вот откуда он здесь – загадка. Утюг на углях, чугунный (его потом своровали вместе с ржавым наганом). Когда ломали старую печь, среди обломков вдруг сверток – пацаны мои завопили: «Клад!» Да, когда-то ему цены не было – десяток кусков хозяйственного мыла. Хорошо сохранилось и в дело пошло, мыло-то. И там же фрагмент церковного складня, центральная его часть. На меди выбит лик Иисуса Христа, кудрявый и многозначительный, он тоже был спрятан под домом. Его так тщательно схоронили в смутные времена, что потом нашли в 21-м веке. От греха подальше отвезла его в городской дом.
Чем гордятся в Тукшуме, так это картошкой и тишиной. Размеры картошки здесь определяют на руках неприличным, но понятным жестом – до локтя. А тишина… она как-то не словами понятна. Истеричный вопль заезжих меломанов: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже» звучит вдвое похабнее. А петушиные вскрики и перепевки дадут фору любым Иванушкам, пусть и интернациональным.
Грибы, ягоды, травы, рыбалка, купание в родниковом озере – все это в наличии. Можно соблазниться и тем, и другим. Но есть еще что-то. На крылечке вечером, лучше с пивом, не хочется долго и громко говорить. Облака выстраиваются в какой-то определенный свыше порядок, появляется смысл в том, что ты есть и живешь. Пускай он даже в том, чтобы завтра окучивать картошку. Небо необычной расцветки располагает к контактам с иноземными цивилизациями. Во время дождей и ураганов мизерность свою ощущаешь в полной мере. Очень поучительно.
Народ в Тукшуме очень славный, приветливый и ненадоедливый, не считая отморозков, которые несколько раз «чистили» мой домик и другие. Шигонская полиция их все-таки приструнила. Здесь, встречаясь друг с другом, не спрашивают о глупостях, а сразу: «Че, поработали?» То бишь надо сделать полный отчет о проделанной работе. И мой напудренный носик их не взволнует, если в огороде будут замечены колорадский жук и заросли молочая.
Тукшумцы в большинстве своем знатоки русского мата. Применяют его хотя и часто, но по делу. В душе они трепетны и нежны. Когда по телевизору идет слезоточивый сериал, деревня вымирает, и какая-нибудь Кармелита-Хуанита, страдающая от безделья и, конечно, неразделенной любви, вызывает бурю эмоций. Но ни один не скажет: «Вот бы эту Кармелиту-Хуаниту к нашему навозу». Нет, здесь уважают чужую красивую жизнь. Повадились бабульки брать у меня книжки – излишки из дома. Одной из них пыталась навялить детектив, она обиделась: «Не, мне про любовь надо», – и засмущалась когда-то зубастым ртом.
Косила грибы косой – это про меня. Это в песенке «трава по пояс», у меня во дворе после упущенных весенних возможностей два вида крапивы выше головы плюс молочай и мощные репейники. Сосед Фрол Ефимыч (земля ему пухом) наточил мне косу, и пошла я на бурьян как Аника-воин. Не косьба с красивыми плавными движениями (не приучена, увы), а махание саблей на врагов. Так вот во дворе и нашла несколько грибниц с веселыми хорошими опятами, раньше они только под крыльцом были. Косу я сломала за половиной огорода и долго огорчалась.
В этом году на березе, подпирающей дом, повадилась сидеть кукушка. Их там немерено. Но эта – какая-то стервозная и толстомордая – выбрала мою березу. Выпендрится на ветке, та аж гнется, глазки свои серо-буро-малиновые вылупит и: «Ку!» Нет чтобы так – красиво и по-народному: «ку-ку», мол, и «ку-ку». Нет, просто «ку» – и думай что хочешь. То ли полгода жить осталось, то ли не стоит твоя жизнь-овчинка выделки, чтобы о ней красиво куковать.
Через неделю уезжала – кукушка все в березовых листьях раскачивается: «Ку!» Подождала. Еще пренебрежительнее: «Ку!» Тукшумская «Кин-дза-дза» какая-то. Получила в карму все-таки два «Ку!».
Галина Плотникова, “Площадь Свободы”