Я жив еще
В гости к Рассадину в этот воскресный день пришли руководитель департамента культуры мэрии Надежда Булюкина, его давнишний соратник по перу Александр Воронцов, товарищ по литературе Эдуард Анашкин, материализовавшийся прямо из стихов о нем самом верный друг поэта Олег Портнягин и вся большая рассадинская рать местных авторов, присягнувшая на верность его литературному братству.
Костя скромно выслушивал хорошие слова и лишь иногда иронично улыбался им в ответ. «Ребята, я еще жив», – говорил он, останавливая дифирамбы и прячась за букетами подаренной, вовремя расцветшей сирени. Вот таким он и получился на моем снимке – скромный поэт-именинник в глубине кадра – и радостные поэты и красавицы-поэтессы из «наших» у микрофона. Соратники легко приняли из рук именинника его бесценный подарок – возможность почитать для публики собственные стихи. Так что Костиных трогательных, честных, правдивых, самобытных, неповторимых стихов на этом празднике мне все же немного не хватило.
Но таков уж Костя как всегда: делиться всем, в том числе и драгоценным временем своим его научили еще в детском доме. Такие уроки запоминаются на всю жизнь.
Трудный Костя
Когда-то, сотни стихов тому назад, трудный подросток Костька Рассадин был наказан детдомовским начальством и строго заключен в «счастливую тюрьму» на перевоспитание. Его закрыли в библиотеке, чтобы мальчишка успел обдумать собственные шалости и проказы. И этому факту и встрече с первым томиком Сергея Есенина Константин благодарен до сих пор.
Впрочем, «трудным» он быть не перестал:
По какой-то прихоти житейской,
По забавной сотне пустяков
Отношусь я к знатному семейству
Самых древних русских дурачков.
Дом построю, а затем разрушу,
По миру пущу отца и мать,
Лишь бы дали скомканную душу
За Россию в клочья разорвать.
Полыхаю рожей кумачово…
Пьян-не пьян – свободой напои!
Где вы там, Емельки Пугачевы,
Стеньки безобРазины мои?
И все же «скомканная душа» не только страдает. Она частенько питает счастьем простого раскудрявого русского парня, который так же искренне и просто может раздарить это счастье без разбору каждому, кто взял в руки его книжку или альманах:
Может быть, на сотню тысяч
Я единственный такой,
Что, в сосцы державы тычась,
Занят глупостью пустой.
Беспросветным недотепой
В нищете творить стихи,
Чтоб опять слезою теплой
Муки творчества текли.
Тараторить – спасу нету! –
Будто радио во рту.
Кто придумал счастье это,
Тараторщину таку?
Я ни в чем не виноватый,
Я в стране – не вор, не тать…
Чтоб себя не слышать,
Ватой стану уши затыкать.
Рядом с этим хулиганским и беспросветным тараторным счастьем – ироничное недоверие к самому близкому для себя поэту – Косте Рассадину, который хоть и трудно, но весьма плодотворно дожил до творческих седин, как тот самый стихотворный рубаха-парень (ни единого седого волоска в черных кудрях!), все еще может повторить:
Себя шлепну по макушке:
Ты деревню не смеши!
Тоже мне, нашелся Пушкин
Кучерявенький в глуши.
Об этом пишется
Да, Константину Рассадину досталось не самое простое житье-бытье. Его сердечные и честные «стеньки безобРазины» и сегодня не ждут лучших времен. До лучших можно и не дожить. «Писатель входит в жизнь светлым и добрым, – уверен Рассадин. – Потом писатель мрачнеет. Серьезно мрачнеет со временем. Но у меня так не происходило. Писатель – сомневающийся интеллигент. Он острее видит происходящее. Он более раним, чем остальные. Я не отношу себя к писателям, которые всеми силами хотят вписаться в это время, хотят успеть побыть модными. Я как принадлежал к старой классической школе, так и принадлежу. Просто обостренно воспринимаю новые явления. Ну как, скажи, не писать о детях, на которых зарабатывают вокзалы и притоны? А органы ребятишек, которые везут за границу для каких-нибудь операций по пересадке? Как об этом молчать? Об этом пишется».
Хорошо, что пишется. Что есть душа, которая болит чужой своей болью: Мне не снятся розовые сны –
В звезды мне высокие не верить.
Я из тех, которые должны
По-земному жизнь отканителить.
И все же в этой канители Константин Рассадин умеет быть удивительно распевным и чистым, лиричным, влюбленным в «журавлиные стаи октября» и в «яблони, у мира на краю», и в родное окошко на самом краю собственной строки:
Я замру у родного окна,
В голове моей – светлая строчка.
Размечтавшись во сне, спит жена,
Ну а рядом – естественно, дочка.
Завидная, чистая «Речка» Рассадина – удивительная лирическая миниатюра о его огромной любви к Родине:
Подскажи, сколько лет тебе, реченька?
Слышал я, что еще прабабушка
Полоскала зарю в тебе вечером
И сушила ее на камушках.
Эта музыка рассадинского стиха – не исключение, а лишь один звонкий светлый камушек с его светлого бережка. Как и другой, такой же светлый лирический зачин о любви:
Мир для меня почти что невесом –
Как-будто в небе выкосили травы.
Вокруг меня лежит покой и сон
И тихий свет лазоревой державы.
Моей Руси задумчивая тишь…
Чем болеет держава?
Но все же Костя неробко признает свое сегодняшнее отечество «смертельно больным». Заразные болезни отчизны так и тревожат его стихи:
Кушетка с подстилкой на вате,
Сквозняк коридорный и мат…
А рядом, в отдельной палате
Народный лежит депутат.
А рядом, в больничной палате,
Сестрички заливистый смех…
И очень за окнами кстати
Капелью прострелянный снег.
Старик на кушетке в надсаде
Закашлялся памятным сном:
Привиделся снег в Сталинграде.
Дымящийся. В сорок втором.
Поэтам и старикам отдельные палаты не положены. Вот отчего Рассадин настойчиво учит молодых писателей конфликтности в литературе. «Сегодня отчужденность наиболее остро бередит душу. Она даже вызывает страх. Надо писать о болевых точках, о новых производственных отношениях, о том, чем живут молодые люди в сегодняшнем Тольятти, в современной России».
Он пишет об этом всегда. И, к счастью, огромная Россия и родная ему Волга, и высокая Москва слышат и готовы слушать писателя, который живет, любит, болеет душой, взрослеет и все же остается в своих мудрых, простецких, очень взрослых стихах тем самым мальчиком из-под библиотечного ареста, который готов разорвать свою скомканную душу за Россию. А его лирический герой стоит в предбаннике у мэра:
За Бога, за Отечество. За веру!
Всем супостатам злостным супротив
Я замер призраком в предбаннике у мэра
В себе три слова этих воплотив.
Я, как солдат, сюда прибывший с марша,
Пропахший порохом: и тягостен, и хмур.
По телефонам злая секретарша
Кровавый расплескала маникюр.
Мне наплевать на верткую шишигу,
Облитую зловонием духов.
Я здесь торчу с прошением на книгу
При жизни мной написанных стихов.
Мои стихи о здешнем мире страждут,
Моей судьбой схороненной слезя.
Я знаю: мне сегодня не откажут:
Живому – можно, мертвому — нельзя.
“Город на Волге”