Девочки из нашего дома, девочки семидесятых выросли в бараках. Их было два, жильцы которых объединились в одну пятиэтажную хрущевку. Хрущевка продолжила жить по барачным традициям: вместе хоронили и гуляли на свадьбах. В скучные летние дни, не отмеченные праздником или трауром, играли во дворе в бадминтон, домино и настольный теннис.
Первый этаж хрущевки забрали и поделили почта, парикмахерская и фотография. Девочек больше интересовала парикмахерская. Летом ее низкие окна были распахнуты, из них доносился мелодичный звон инструмента и непередаваемый запах. Парикмахерская – смесь ароматов одеколонов, лака и шампуней – пахнет покоем и преображением, как, наоборот, медицинский кабинет пахнет опасностью. Парикмахерская нам, еще детям, тогда уже казалась мистическим местом. Только женщина знает – изменив прическу, можно изменить судьбу. Впрочем, девочек семидесятых стригли «под пажа», это было практично и модно. Косы были редкостью.
Фотография тех времен попалась мне в альбоме ровесницы.
– Это нас сняла тетенька-фотограф из ателье…
Ателье давно закрыли, как и парикмахерскую. Только почта осталась. Сейчас стригут на каждом углу, и каждый сам себе фотограф. Но разве руку профессионала с чем спутаешь?! Живописная группа девочек примерно одного возраста удачно скомпонована, игра светотени выдает грамотно выставленное освещение. Почему у меня нет такой фотографии? Видимо, мама не дала денег на такую безделицу.
Вот я, с гладкой русой челочкой и мрачным взглядом исподлобья, вот моя белобрысая подружка Натка и ее кареглазая сестренка, вот Леночка из третьего подъезда, лупоглазая Алка из первого, кудрявая Люба из четвертого. Алка – моя молочная сестра. У моей полногрудой мамы хватило молока на двоих, выручить соседку, у которой нет молока для новорожденного, – это и есть барачная традиция. Мы росли вместе, и со временем Алка стала учить меня плохому.
Однажды мы зашли в булочную, конечно, без денег. Алка схватила ванильную булочку и пустилась наутек, я – за ней. Так я стала соучастницей воровства, так я считала. Потом мы прошли без билета на большой концерт на стадионе «Строитель». Пели Толкунова и Лев Лещенко. Пристроились за каким-то дядечкой в плотной очереди, Алка еще ныла: «Ну, пап, пошли быстрее». Дядечка нас, конечно, заметил, но не выдал. Пожалел.
Алка была из многодетной семьи. Хотя это уже современные мерки. Трое детей – для семидесятых еще не многодетность! Но булочек ванильных в семье явно на всех не хватало, как и умных книжек.
Как-то мы подобрали бездомного щенка и попытались его чем-то накормить.
– Он сыт, – заметила я.
– Чего? Ссыт?! – изумилась «сестренка». Я поняла, что нужно выражаться проще.
Впрочем, моя семья отнюдь не была интеллигентной, хоть папа носил нейлоновую рубашку, а мама – шиньон. Лично я ничем не могла похвастаться. Не то, что Стелла из третьего подъезда. Это была девочка из другой среды. Она не была пострижена «под пажа», у нее были длинные волосы, без всяких бантов и кос. У нее были длинные загорелые ноги с гладкими коленками без обычных для нас ссадин и царапин. Наконец, у нее был щенок! С длинными висячими ушами.
– Охотничьей породы, – с достоинством объясняла Стелла. А ее мама была похожа на киноактрису – всем, и прической, и шикарной фигурой, и облегающим платьем. Они, конечно, недолго жили в нашей хрущевке с барачными традициями. Потому и на фотографии Стеллы нет.
И Тани нет на фотографии. Но Стеллу я вижу внутренним взором, а лица Тани вспомнить не могу. Только темные волосы. Волнистые, короткие. Жила с родителями на пятом этаже. Кажется, я приходила в гости и меня угощали борщом. «Хохлы» – так называли эту семью. Хотя, если судить по фамилиям, в доме было еще несколько украинских семей. Почему только эта, Танина, была – «хохлы»? Впрочем, у нас без всякой двусмысленности к именам порой приделывали национальные определения: «Зинка – чувашка», «Ритка – таджичка». Город-то многонациональный, на строительство Волжской гидростанции съезжались со всего Союза!
Когда Таня уехала из нашего дома, я не помню. Мы дружили с ней, но я ничего о ней не помню. Кроме одного события, слишком яркого, чтобы я могла его когда-нибудь забыть. Слишком незначительного, чтобы кому-нибудь о нем рассказывать.
Мы были одногодками и учились в каком-то из начальных классов. В мае проводилась традиционная игра «Орленок». Военная игра, или военизированная. Нас ведь готовили защищать Родину! Накануне было приказано изготовить погоны. Одним – красные, другим – зеленые. Мама сидела вечером при свете тускловатой лампочки и обшивала картон зеленым сатином. Очень аккуратно обшивала, – у меня были самые красивые зеленые погоны! Мама пришила погоны к моей военизированной рубашке. Пришила непрочно, не намертво – так приказали.
Утром нас вывели на опушку леса: он был рядом со школой. Я впервые этой весной оказалась в лесу. Нам объяснили правила игры. Красные были наши враги. Встретишь «красного» – сорви его вражеские погоны. В этом и заключалась цель игры – добыть как можно больше погон противника.
Но мне это было не интересно. Когда разрешили разойтись из строя, я отправилась вглубь леса, туда, где радостно пели незнакомые мне птички и распускалась свежая майская зелень травки и кустиков. Из-за кустика вышла Таня, и я обрадовалась. Она же была моей подругой. В следующий момент я увидела, что на ней – красные погоны. Но третий момент наступил слишком быстро, я не успела подумать, нет, понять, нет, вообразить: это – враг. Потому что в этот третий момент Таня шагнула мне навстречу, протянула руки – обе руки сразу. А потом я услышала треск ниток… Мои красивые погоны, которые мама так аккуратно пришивала, склонясь над обеденным столом…
Что было потом? Не помню. Не важно. Будто бы и птички стали петь не так звонко, и майская зелень перестала быть яркой. Весь этот день перестал быть праздничным. Игра «Орленок» показалась мне довольно отвратительным занятием. Она как-то закончилась, кто-то посчитал погоны и выявил победителей. Но какая разница, кто в ней победил?!
Я не умела, да и сейчас не умею делать скоропалительных выводов. Нас не учили обсуждать собственные переживания. Это даже было неприличным для нас, выросших в бараках. Жаловаться, конечно, было можно. Но я, умный советский ребенок, понимала, что жаловаться мне не на кого. На себя только. Если игра военизированная, значит, надо драться! Драться, защищая свое и отнимая чужое. Другие так и делали, значит, они были правы.
Мы не ссорились с Таней, ведь для ссоры нужны аргументы. Мы как-то сосуществовали в нашем маленьком дворе, прежде чем их семья уехала. Но мне сейчас кажется, что в жизни моей после той истории с погонами уже не было никакой Тани. Девочки семидесятых вырастали и уезжали из нашей хрущевки. Расставания были так же незаметны, как незаметно исчез со двора стол для игры в домино, сломались и исчезли качели, сошли на нет совместные похороны и свадьбы. А потом из дома исчезли парикмахерская и фотография…
Но иногда кто-то из повзрослевших девочек приходит в наш дом проведать постаревших родственников. Разговорившись с ровесницей, я упомянула ту фотографию.
– Ну, конечно! – улыбнулась красивая, чуть полноватая брюнетка, Леночка из третьего подъезда. – И у меня есть такая. Я даже помню, какая удивительная фамилия была у той тетеньки-фотографа – Подопригора…
Надежда Бикулова
фото: Площадь Свободы“Площадь Свободы”